Байрам стучит в них (по счастью, кулаком), вскоре гремит засов и высовывается обветренная физиономия Борисыча.
– Порядок? – спрашивает. – Никто не приставал?
– Мы в поселке не были, – отвечаю, – до холма дошли…
– Понятно. Представляете: кто-то пустил слух, что здесь живут сектанты! Теперь в магазине такие взгляды ловлю…
Что ж, нам привычно наблюдать то косые, то испуганные, то исполненные отвращения взгляды. Помню, как сделал ноги мой ухажер, когда Майка его тапки к полу прибила. Не из любви его завела, с тоски, чтобы с кем-то словом перемолвиться, не пребывать в вечном дурдоме. Так вот однажды, сняв туфли, влезает в тапки – и ни с места! Выбегаю в прихожую, вижу безуспешные попытки сдвинуться с места, и вдруг на хохот пробивает! А еще моя сумасбродка присоединяется, хохочем обе в голос, только ухажеру не до смеха – кинулся в ванную, схватил халат, бритвенный станок, зубную щетку и, даже не став отрывать тапки, исчез навсегда.
Где, кстати, сумасбродка? Во дворе нет, в мастерской тоже, наверное, спит. Поднявшись в комнату, вижу: лежит, глядя в потолок; дождевик снят, взгляд предельно сосредоточен.
– К родам готовишься? – спрашиваю, укладываясь на диван. – Учти, тут не роддом, лучше отложи это дело на будущее!
– К сеансу готовлюсь, – отвечают, – вечером со мной обещали поработать, только…
– Только – что?
– Не приходи в мастерскую, ладно? Ты мешаешь.
Вообще-то мне все равно: присутствовать на сеансах или нет, лишь бы толк был. Пока мозги не выправились, зато оттуда столько всего повылезало! Бог, которого надо родить, крысы с желтыми глазами, падающие дома да еще некий капитан! Оказывается, капитан там не первый год обретается, и с ним такие замысловатые отношения, что впору роман писать!
Все это обсуждаем, как правило, по ходу приготовления обедов-ужинов. Летняя кухня напоена запахами, что витают под навесом; подпрыгивают кастрюльные крышки, на столе расставлены соль, перец, кунжут с корицей, хотя главная приправа к блюдам – наши истории. Удивительно: они изливаются легко и свободно, будто рассказываешь рецепт приготовления супа харчо или лобио. В той жизни, что осталась за пределами «хутора», мы напяливали на себя по десятку невидимых дождевиков, ведь понимания не ждали. Кто-то и выкажет сочувствие, да потом так удружит, что трижды пожалеешь о сказанном. Пожаловалась как-то престарелой соседке, вывернула душу, божьего одуванчика даже на слезу пробило. А потом смотрю: соседи коситься начали и на меня, и на дочку; а вскоре звонок в дверь – здрасьте, начальница ТСЖ! У вас, говорит, психически ненормальная проживает, так вот пришла проверить: несет ли она угрозу членам нашего товарищества?! От таких тварей не дождевиком – броней надо защищаться и гнать поганой метлой (что тогда и случилось). А вот здесь всех судьба загнала в угол, потому и общаемся взахлеб, выплескивая накопившуюся горечь…
Единственный мужчина держится особняком, похоже, чует затаенную неприязнь. Они же поголовно предатели, сбежавшие от проблем, будто крысы с тонущего корабля, поэтому Артем Валерьевич молча копошится у плиты, долго читает мелкий шрифт на упаковках с продуктами, но просить совета не решается. И сын такой же нелюдимый, с цепким пристальным взглядом, что пронизывает тебя как рентген. Виктор Георгиевич его «философом» называет; говорит: работать с парнем трудно, слишком глубоко ушел в личную ракушку, да еще теоретическими выкладками подкрепил уход. Как-то спросила Артема Валерьевича: у них-то что произошло? А он, скривившись в ухмылке, сказал про зеркало, что разлетелось на осколки и попало в мозг сыну Максиму.
– Я не поняла… Какое зеркало?!
– Зеркало злого тролля. У вашей дочери, между прочим, такой же осколок в мозгу сидит. Не замечали?
В общем, странный вышел разговор, хотя так и подмывало спросить: куда ж мамаша делась? Сбежала, надо полагать, подальше от сбрендившего «философа»? Пока не спросила, не та степень близости, но кто-нибудь наверняка проявит любопытство.
У каждого, короче, своя Голгофа; если их мысленно сложить, получится высоченная (в отличие от настоящей Голгофы) гора. А если приплюсовать тех, кого нет, но кто мог тут оказаться? Тогда просто горища вырастет, выше Эвереста, до Луны достанет!
И вот наступает вечер, когда обещано занятие с моей сумасбродкой. И другие рассчитывают, что их возьмут – такое выработалось выражение. Мол, сегодня Виктор Георгиевич вас возьмет, что расценивается как приобщение к чему-то таинственному, непостижимому, оттого и нервы. Майка выкатывается во двор, ходит кругами, я же пытаюсь успокоиться вязанием. Черт, палец уколола спицей! Лезу за йодом в походную аптечку и тут же натыкаюсь на психотропы. Упаковки не вскрыты, быть может, зря? Гадость, прекрасно осознаю, но подпорка, если убрать (а мы их убрали), не исключено обострение. А еще Цезарь, как назло, принимается выть! Почему-то собачий вой напоминает поездку в Лавру, где бесноватые орали, выли, кое-кто даже лаял по-собачьи. Здесь не лают, не кусаются, однако перед сеансами напряжение в воздухе сгущается, словно электричество перед грозой. Когда кого-то уводят в мастерскую, кажется – они не вернутся, вроде как отправились на войну. А может, там и впрямь война? С чем-то невидимым, неуловимым, страшным, как сама смерть…
Обработав ранку, выглядываю в окно в надежде, что мою уже взяли. А там мужик в полицейской форме беседует с Виктором Георгиевичем – господи, неужели что-то серьезное?! Выйдя во двор, вижу, как к полицейскому подскакивает Борисыч, что-то доказывает, опекуны тоже втягиваются в полемику. Даже Виктор Георгиевич бурно жестикулирует, что вообще из ряда вон.
– Чего кипятитесь? – лениво произносит человек в форме. – Мое дело – реагировать на заявления жителей. Таковые поступают? Поступают! Вы не являетесь для объяснений? Не являетесь! Ну, так это… Гора пришла к Магомету! То есть приехала на мотоцикле!
Он ухмыляется (сострил!), снимает фуражку и вытирает платком седоватую плешь.
– В общем, туда и обратно на своем транспорте довезу. Напишете объяснительную – и гуляйте!
– Некогда, я работать должен!!
– Вернетесь – работайте сколько угодно! Кстати, что у вас за работа? Вроде не сеете, не пашете…
– Это вас не касается! – влезает Борисыч. – Серьезная работа!
– А я, по-вашему, погулять вышел?! – полицейский сурово сдвигает брови. – Не хотите по-человечески – повесткой вызову!
В финале спора Ковач машет рукой и направляется к воротам. Когда те распахиваются, замечаю оставленный снаружи мотоцикл с коляской; в нее усаживается Виктор Георгиевич, надевает шлем, и мотоцикл, подняв пыль, срывается с места.
До темноты длится ожидание. Атмосфера какая-то гнетущая, все бродят как неприкаянные, а еще душно становится – точно будет дождь. Наконец за забором раздается стрекот мотоцикла, Виктор Георгиевич появляется во дворе и, ни слова не говоря, скрывается в домике. Спустя минуту на пороге появляется Борисыч.
– Отменяются сеансы!
