Хорошо, что он это предложил, потому что меня больше не держали ноги.
— Итак, можете выбирать, как с вами обойдутся: относительно по-хорошему или очень по-плохому. Кто дал вам рацию?
Простой вопрос, ведь этого человека давно тут нет.
— Когда англичане покидали Венецию, ко мне пришел бывший консул Британии и спросил, не соглашусь ли я наблюдать за кораблями. Тогда это были итальянские корабли. Я согласилась. От консула пришел человек и настроил рацию. Научил меня, как посылать сообщения, как читать шифры. Я не знаю, как его звали, и никогда больше его не видела. Шифровальные книги оставляли у меня перед дверью, но новых давно уже не появлялось. Наверно, мой маленький аванпост больше никому не нужен.
— Или мы перехватили вашего связного, и цепочка оборвалась.
Я решила попытаться поговорить с ним как человек с человеком и сказала:
— У вас прекрасный английский.
— Да, перед войной я год учился в Кембридже, — ответил он.
— А что вы изучали?
— Философию. — Он засмеялся. — Ваши идиоты так и не поняли, что я нахожусь в университете по заданию немецкого правительства. Вы, британцы, всегда были безнадежно тупы.
— Тем не менее, похоже, мы побеждаем, — не смогла удержаться я.
Выражение его лица изменилось.
— Вы понимаете, что я могу пристрелить вас на месте как шпионку? — Он помолчал, словно смакуя только что произнесенное. — Но так уж вышло, что шпионаж — дело благородное, и не самое ваше серьезное преступление. Ваша домработница сообщила, что вы укрываете у себя еврейку. Она, как большинство добрых христиан, питает к евреям глубокое недоверие. А затем вы попытались помочь еврейке сбежать, так?
— Что теперь будет с Ханни? — воскликнула я. — Она всего лишь ребенок, невинное дитя.
Человек в черном смерил меня полным презрения взглядом.
— Еврейское дитя. Мне жаль воздуха, которым она дышит, нечего расходовать его так бездарно. Ее, как и всех евреев, отправят в концлагерь. — Он сделал паузу. — И вас тоже. У меня нет ни времени, ни людей, чтобы разбираться с вами. К северу от Милана есть лагерь для политзаключенных нееврейской национальности. Туда-то вас и отошлют.
— А Ханни?
— Девочку вместе с другими евреями отвезут куда-нибудь в Восточную Европу. Скорее всего, в Польшу.
— Можно мне с ней попрощаться?
И снова эта презрительная улыбка.
— Ваша привязанность к жидовке даже трогательна, фройляйн. Вы уверены, что у вас нет еврейских предков?
— Нет, у меня одни только кельты, это ясно по моим рыжим волосам, — сказала я. — Но я всегда буду заступаться за любое человеческое существо, если с ним обращаются жестоко.
Он что-то быстро сказал по-немецки. Меня подхватили под руку, вывели из комнаты и повлекли через вокзал. Я старалась хоть мельком увидеть Ханни, но из этого ничего не вышло, потому что меня быстро затолкали в крытый кузов грузовика. Дверь за мной захлопнулась, стало темно, и меня куда-то повезли.
Глава 45
Джулиет.
Концлагерь на севере Италии,
ноябрь 1943 года
Я мало что могу сказать о следующих неделях. Меня поселили в бараке вместе с еще двадцатью девятью женщинами. Некоторые из них помогали партизанам. Некоторые критиковали Муссолини, устно или письменно. Еще некоторые помогали евреям. Большинство были молодыми. Многих, до того как они оказались в лагере, изнасиловали немцы. Думаю, у каждой из нас были свои травмы, свои душевные раны. Мы почти не разговаривали между собой, будто боясь заводить подруг, а я вдобавок вызывала общее подозрение, будучи англичанкой и, следовательно, чужой. Меня это устраивало. У меня не осталось слов. И слез тоже не осталось.
Мы спали на деревянных трехъярусных нарах. Матрасы были набиты соломой и кишели блохами. Через несколько дней меня всю искусали. К тому же ужасно похолодало, а бараки не отапливались. У нас забрали все вещи, включая одежду, и выдали хлопчатобумажную тюремную форму, которая совсем не защищала от ветра, когда по утрам весь лагерь выстраивался на утреннюю перекличку. Ночью мы вместе забирались под одеяла и жались друг к дружке, чтобы согреться. Кормили нас только супами — то с пастой, то с бобами, то просто горячей водой с обрезками каких-то овощей. К ним давали по кусочку черствого хлеба. Как-то раз одна из женщин серьезно заболела, и ее унесли. Я больше никогда ее не видела и не знаю, умерла она или ее вылечили в госпитале.
Единственным спасением было, что лагерем все еще распоряжались итальянцы, а не немцы, поэтому условия оставались не столь ужасными, а правила — не такими жестокими, как могли бы быть. Когда на дежурство заступали приличные охранники, они не заставляли нас мерзнуть на плацу во время переклички, а устраивали ее в бараке, между делом покуривая снаружи, за дверью. В особенно хорошие дни охранник мог, скурив сигарету до половины, пустить ее по кругу, чтобы курящие могли сделать по затяжке. Я, к счастью, не курила и могла обменять свою затяжку на лишний кусок хлеба.
То и дело приезжал немецкий бронированный автомобиль и увозил заключенных на допросы. Потом они либо возвращались со следами жестоких побоев, либо не возвращались вовсе. Каждый раз, когда мы видели, как ворота лагеря открываются, пропуская эту машину, мы переставали дышать и даже, бывало, в ужасе хватались друг за дружку. Я знала, что рано или поздно придет мой черед. Поверят ли мне, что я ничего не знаю? Как я буду держаться под пытками?
Но в череде плохих дней случались и хорошие. В мягкую погоду нам разрешалось погулять. Наш сектор лагеря отделялся от мужского высокой оградой из колючей проволоки. В погожие дни мы смотрели, как мужчины играют в футбол. Они махали нам и кричали, если только строгий охранник не заставлял их помалкивать ударом приклада. Но однажды, когда октябрь сменился ноябрем, нас всех выставили из бараков, пока дежурные меняли в матрасах солому. Часть мужчин тем временем играла в футбол, остальные поддерживали их криками. Мы подошли к ограде посмотреть, и вдруг я заметила прямо перед собой Лео. Он бросился к разделявшей нас колючке. В лагере он похудел, его осунувшееся лицо стало костлявее, чем мне помнилось.
— Джульетта, что ты тут делаешь?
— Меня предали, — ответила я. — Кто-то донес немцам, что я не та, за кого себя выдаю, и что со мной еврейская девочка.
Я не хотела говорить, что предательницей оказалась Франческа. Я всегда была очень добра к ней и считала, что она ко мне привязана. Возможно, ей заплатили за информацию. Возможно, ее подтолкнули к такому вероломству неприязнь к евреям или тот факт, что с моим отъездом ей предстояло лишиться жалованья. Я не знаю, что вынуждает людей совершать в суровые времена те или иные поступки.
— Это ужасно. Надо тебя вытаскивать, — сказал он.
Я не выдержала и засмеялась.
