– Жрецы лишь служат богам, – ничуть не смущаясь, заговорил Станимир. – А военный вождь – их избранник и любимец. И раз вождю, а не жрецам была дарована солнечная царевна, значит это их воля и знак. Разве твое дело, Бурмила, обсуждать волю богов? Я сказал, и довольно!
Бурмила мрачно зыркнул на князя лютвягов, положил на стол тяжелые ладони с узловатыми пальцами и молча сел на место.
Аюна настороженно глядела на вендов, едва удерживая на лице надменное выражение. Она не подавала виду, но происходившее в пиршественном зале пугало ее. Она-то полагала, что ее беды остались позади, но, оказывается, все только начиналось! Не удержавшись, она кинула быстрый взгляд на Станимира. Он выглядел безмятежным и улыбался, как всегда. Но царевна уже не обманывалась по поводу этого спокойствия.
Речи князя сделали свое дело – никто не осмелился говорить после Бурмилы. Хотя, судя по виду присутствующих, недовольных осталось еще много.
Едва стих ропот, давешний распорядитель громко провозгласил:
– Посланцы из земель дривов и изорянского края!
Двери вновь распахнулись. В зал вошли двое. Один, дородный, богато одетый муж, как показалось царевне, почти ничем не отличался от всех прочих сидящих за столами бородачей. Другой же – костлявый, узколицый, в расшитой роговыми бляшками рубахе, – верно, изорянин. Таких людей Аюна прежде не видела. Длинные прямые волосы, собранные в хвост, были почти белыми, но вовсе не седыми. Глубоко сидящие глаза – странно-светлые, чуть темнее прозрачной воды. На запавших щеках нового гостя едва пробивалась борода, хотя изорянин явно уже не был отроком. Но почему-то, стоя рядом с могучим вендом, он производил впечатление куда более гнетущее. Возможно, причиной тому был его мертвенный взгляд, не выражающий ни страха, ни почтения, ни приязни.
Станимир вдруг широко улыбнулся, встал, обошел стол и распахнул объятия одному из вошедших:
– Илень, старый друг! Как же я рад видеть тебя!
Воевода заулыбался и шагнул навстречу.
– А кто твой спутник? – выпуская старого знакомца, спросил Станимир.
Изорянин, услышав, что говорят о нем, поклонился князю и медленно заговорил, будто цедя слова.
– Это Марас, брат Учая, сына Шкая, – принялся переводить Илень. – Учай, стало быть, вождь всех изорянских родов и племен. Как он сам себя называет – повелитель Ингри-маа. Он отправил своего младшего брата послом ко двору Станимира, князя лютвягов… Учай, сын Шкая, желает поведать тебе, князь, о своей доброй воле…
Аюна насторожилась. Учай? Ей показалось, она прежде уже слышала это имя. Что-то в нем было неприятное – вспомнить бы что? Она разглядывала чужака, покуда не поймала ответный взгляд – холодный, от которого по ее коже пробежали мурашки. Таким глядят на рыбу, прикидывая, как бы ее приготовить. «Что же за Учай такой?» – вновь задумалась царевна.
– Я приветствую посланника вождя изорян и непременно приму и выслушаю его, – ответил Станимир. – Однако мы не говорим о делах на пиру. Здесь нужно веселиться и славить наших предков и богов, позволивших нам дожить до этого радостного дня…
– Песнь! – закричал кто-то.
– Песнь! – поддержали многочисленные голоса.
– Я привез с собой умудренного богами гусляра, – объявил Бурмила. – Он знает все сказания нашей земли и умеет восславить подвиги предков достойными их словами. А поет он так, что лучше не слушать его голодным – не то можно помереть, не дождавшись конца песни!
Станимир улыбнулся шутке могучего вождя.
– Гусляр – это хорошо. Зови его!
Бурмила поднялся с лавки и велел слугам позвать песнопевца. Прославленный гусляр, только и ждавший приглашения, вошел в праздничный чертог. Собравшиеся дружными кличами приветствовали его появление. На лице того мелькнула довольная улыбка. Он сделал несколько шагов и вдруг остановился – длинная рука Шереха преградила ему путь.
– Стой.
– Эй, ты что вздумал! – рявкнул Бурмила.
– Сейчас я спою. Дай-ка гусли! – процедил воин, отбирая у оторопевшего гусляра берестяной короб.
От негромкого голоса княжьего побратима присутствующие разом умолкли, а некоторые даже поежились.
– Ты же не умеешь петь, Шерех, – сурово глянул на побратима Станимир.
– А вот умею.
Шерех стащил крышку с короба и достал длинные «крылатые» гусли.
– Прежде думал, что не умею, а оно вот как оказалось!
– Ты о чем это?
В голосе вождя лютвягов послышалась тень угрозы.
– Дни сейчас такие, – невозмутимо отвечал Шерех. – Все меняется! О чем раньше подумать не могли – ан оно и случилось!
Он прошелся узловатыми пальцами по колкам.
– Хвалебная песнь в честь моего друга и побратима Вейлина, рекомого также Станимиром!
Он ударил по струнам и хриплым, свирепым голосом запел:
– Вышнему слову внемлюОт родовых корней:Тот, кто пришел в нашу землю,Должен остаться в ней…
– Шерех! – перекрыл пение резкий окрик Станимира. – Если уж взялся веселить нас на пиру, так спой что-то более подходящее, чем песнь о кровавой мести!
– Очень даже подходящее! – встрял Бурмила. Лицо его заметно оживилось, недовольства и след простыл. – Это же песнь о том, как ты вершил месть, Вейлин! Мы все гордимся тобой! – И добавил громко, уставившись прямо на царевну: – Думал ли я, ведя тогда отряд к тебе на помощь к островку в болоте, где подыхали родичи Кирана, что за нашим столом будет угощаться дочь Ардвана?
– Подыхали… кто? – переспросила ошеломленная Аюна.
Лицо Станимира исказилось от досады. Шерех, ни на кого не глядя, вновь грянул по струнам и заревел:
– Бей! Раздавай удары!Сердце земли храня,Пепел отцов убитыхЖжет нас до смертного дня.
Подлый не будет смелым,Сотни даря смертей,И обратятся в стрелыСлезы малых детей…
Сидящие за столами воины дружно подхватили слова. Это была известная и любимая многими песнь – может, слишком мрачная для пира, но сразу берущая за душу. Для многих же то, о чем в ней пелось, было их собственным недавним прошлым…
– Встретишь – убей арьяльца!Спроса нет с мертвеца!Клятвой над кровью МравцаСкреплены наши сердца!
Месть нас вела в столицу.Месть создала отряд.Месть выбирала лица,Смертный копила яд.
И наплевать на раны,Радостна смерть в бою!Стоны родни КиранаВ сердце моем поют!
Аюна, застыв и подавшись вперед, внимала грозному пению. Она мало что понимала, но среди вендских слов то и дело поминались Вейлин, арьи, столица, а особенно часто звучало имя Кирана.
