Конечно, он мог бы дожать Ставгара, доломать упрямого мальчишку колдовством, но что-то в последний миг удержало Остена от опрометчивого шага… Точно шорох невидимых крыльев у плеча и почти неуловимое сходство с навеки оставшимся среди заснеженных гор, а теперь словно бы появившимся совсем рядом Бражовцом… Остен не мог сказать, были ли эти ощущения правдивыми, но одно знал точно – их оказалось достаточно, чтобы прогнать затопившую сознание ярость и сорвать с глаз окутавшую мир алую пелену.
А уже потом, через два удара сердца, пришло и осознание того, что сломав предназначавшуюся Арвигену живую игрушку, тысячник бы подписал приговор себе и Дари. Зачем князю пускающий слюни, не осознающий происходящего с ним идиот? Как можно сломать уже сломленное?.. Владыка Амэна не скрывал, для чего хочет получить Бжестрова, и, оказавшись без желаемого, сполна бы взыскал с посмевшего нарушить его волю тысячника.
…Раненое плечо неожиданно обожгло болью, и Остен, опустив взгляд, увидел, что пальцы устроенной в перевязке руки непроизвольно сжались в кулак до побелевших костяшек. Похоже, он снова выходит из себя, а это просто недопустимые вольность и слабость!
Выдохнув сквозь зубы, тысячник наконец-то покинул холодные казематы, но, оказавшись во внутреннем дворе крепости, не отправился немедля в свою комнату, а, прижавшись к стене, посмотрел на усыпанное осенними звездами небо. То, что происходило с ним сейчас, не вписывалось ни в какие правила: готовя ловушку для Бжестрова, Олдер не чувствовал к нему ненависти, а вот после вчерашнего злополучного сна уже готов был разорвать крейговца на куски. Ну, а когда Беркут заявил, что Лесовичка – его невеста…
Из-за неожиданной догадки уголки губ по-прежнему не сводящего взгляд со звезд тысячника слабо дрогнули: больше всего охватившие его чувства походили… на ревность!.. Отчаянную, мальчишескую ревность, для которой, кстати, у него не было ни малейшего повода – он провел подле лесной отшельницы всего несколько часов, перемолвился едва ли дюжиной слов, и даже не сподобился узнать ее имя… А когда он все же смекнул, о чем стоит расспросить сероглазую молчунью, стало уже слишком поздно: дикарка выскользнула из его рук, точно вода, а потом не только смогла сбросить накинутую на нее петлю ворожбы, но и подожгла один из кораблей – такая выходка вполне бы пояснила ненависть тысячника, но никак не то, что он до сих пор носит с собою платок лесовички…
Улыбка задумавшегося Остена на мгновение стала горькой. Может, как раз в этом и есть истинная причина происходящего: свое напоминание об отшельнице он забрал у Антара, да и тот взял вышивку без спроса. Исходящий от платка, столь полюбившийся Олдеру и невидимый для других теплый свет, был им, по сути, украден. А вот для Ставгара Лесовичка сотворила оберег от чистого сердца. Крейговского мальчишку щедро одарили тем, от чего самому Остену достались лишь жалкие крохи, а Бжестров даже не понимает…
Смекнув, что в его сердце опять вскипает ревность, Остен упрямо мотнул головой. Хватит уже лгать самому себе. Бжестров все прекрасно понимает, именно поэтому и бережет свои воспоминания о лесной ведунье, словно зеницу ока, и ответа от него уже никак не добиться… Хотя с другой стороны, можно попытаться найти нужное в том, что все же удалось увидеть, ведь иногда даже крошечная крупица знания может навести на правильный ответ.
Покинув двор, Остен поднялся к себе, кое-как стащил с себя одежду и растянулся на узкой постели; смежил веки, воссоздавая перед внутренним взором с кровью вырванные у Бжестрова воспоминания… Пестрота городской ярмарки, и лесовичка – еще совсем юная, натягивает тетиву лука, целясь в шуточную мишень, но лицо ее сосредоточено и спокойно, точно у воина… Вот опять она, но уже старше, сидит на пыльной земле около туши огромного медведя и баюкает голову свирепого зверя у себя на коленях, словно бы и не замечая того, что руки и одежда пятнаются кровью животного. Губы лесовички что-то беззвучно шепчут, глаза опущены. Кажется, еще миг – и по щеке скатится слеза… Но вместо этого приходит новый образ. Тонкая и хрупкая, с печальным и измученным лицом, ведунья сидит на поваленной коряге, прижимая к себе так похожую на нее девочку, и осенний ветер кружит вокруг них желтые и пунцовые листья в бесконечном хороводе. Кажется, стоит только протянуть руку, и…
Громкий стук в дверь в мгновение ока вырвал тысячника из лелеемых им видений: резко сев на постели, Остен одарил вошедшего к нему Антара отнюдь не благостным взглядом, но Чующий, как всегда, остался невозмутим:
– Гонец от князя Арвигена, глава.
– Зови, – мрачно буркнул Остен. Хороших новостей из Милеста он все равно не ждал, так что ни к чему затягивать с неприятным посланием до утра.
К тому времени, когда перемазанный грязью, шатающийся от усталости гонец добрался до комнаты тысячника, тот как раз успел одеться и перебраться за грубо сколоченный стол.
Далее же все шло по заведенному издавна ритуалу: с трудом передвигая одеревенелые ноги, гонец добрался до стола, и, достав предназначавшееся тысячнику письмо, коснулся губами скрепляющей послание печати, и передал его Остену. Тот же, похвалив гонца за расторопность, велел ему отдыхать до утра, и, дождавшись, когда за сопровождаемым Антаром вестником княжьей воли захлопнется дверь, быстро сломал печать и погрузился в чтение.
В это раз Арвиген уже изволил не выражать нетерпение, а гневаться. Почему Остен бездействует? Неужто княжья воля для него теперь пустой звук? Или здесь, в глуши, он потерял счет времени? Ну, так оно уже почти полностью истекло, и если через две луны тысячник не закует пойманного им Беркута в цепи, то может пенять на себя, потому как, будучи обласкан и любим Арвигеном более других военачальников, он теперь проявил черную неблагодарность и строптивость вкупе с гордыней, а такого не прощает ни Семерка, ни, тем более, скромный правитель Амэна…
Дочитав письмо до конца, Олдер отложил пергамент и тяжело вздохнул. Бжестров уже пойман, а, значит, сам тысячник и, главное, Дари теперь вне опасности, зато на молодого крейговца обрушится вся та злоба, что скопилась в сердце Арвигена за долгое время ожидания. Можно не сомневаться, что Владыка Амэна, заполучив Ставгара в свои застенки, будет терзать и ломать его до тех пор, пока от воина и Владетеля не останется ничего, кроме окровавленного куска изуродованной плоти. Князь пытками заставит Бжестрова предать всех, кого он любит, вытянет из души Беркута все самое сокровенное и втопчет это в грязь. Уничтожит его дух, а потом не подарит смерть, а заставит жить… Может быть, даже вернет Бжестрова в Крейг, чтобы искалеченное и дрожащее от страха безумное существо служило грозным напоминанием о том, что будет с теми, кто усомнится в силе и могуществе Амэна.
Такое случалось и прежде – и до Ставгара находились те, кто пытался оспорить власть и силу южного княжества, и все они заплатили за эту дерзость собственными головами. Иные, как тот же Бражовец, нашли смерть в бою, другие же сполна испытали на собственной шкуре, что означает гнев амэнского Владыки, и их жалкая судьба заметно охладила слишком уж горячие головы.
Участь последних не вызывала в душе Остена ни отклика, ни сочувствия. Слишком памятны были ему рассказы Иринда о той поре, когда на оставшийся без законного Владыки, погрязший во внутренних сварах Амэн навалились соседи. Они нападали со всех сторон, точно псы, и рвали истекающее кровью княжество на куски. Кабы не сумевший взять власть и подавить внутреннюю усобицу отец Арвигена, еще неизвестно, что бы осталось от древнего и гордого Амэна.
