Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
В высшей степени любопытным и достойным изучения является тот факт, что разбои на море существовали и считались как бы дозволенными долгое время после того, как сухопутное разбойничество было оставлено и подверглось всеобщему осуждению. В чем же заключается причина столь снисходительного отношения к такого рода поступкам, которые, по-видимому, должны бы быть одинаково ненавистны, будут ли они совершаться на суше или на море? Без сомнения, все назовут зверством поведение вооруженной шайки, которая, хотя бы во время войны, вторгается в какой-либо частный дом, грабит и расхищает его обстановку. Но если встретятся два торговых корабля, принадлежащие двум воюющим нациям, и один, как добычу, захватит другой, то в этом обыкновенно не видят ни воровства, ни грабительства. Это доказывается, между прочим, и тем обстоятельством, что в 1854 году Соединенные Штаты отказались присоединиться к Парижской декларации об отмене каперства (droits de course). Правда, между корсаром и пиратом есть различие, но сколько между ними незаметных переходов, и как легок переход от одного к другому!
Но чем же объясняется, что поступок, составляющий на суше преступление, на море считается дозволенным? Я думаю, что причина этого кажущегося противоречия заключается в той тесной солидарности, которая соединяет между собой членов одного и того же экипажа и резко отделяет их от остального мира. Корабль представляет из себя изолированный мирок, совершенно замкнутый в себе, подобно первобытной семье или древним городским общинам, подобно им, подвергающийся постоянным опасностям, чуткий и враждебный к каждому пришельцу, который так легко может ему представляться врагом. Отсюда-то и проистекает то удивительное единодушие, которое наблюдается на каждом хорошо дисциплинированном морском корабле, и которое во время сражения выражается в настоящем героизме. Но этим же объясняется и тот факт, что в экипажах, составленных без разбора и недостаточно дисциплинированных, зверство коллективного эгоизма, свирепость и другие проявления разрушительных инстинктов превосходят всякое вероятие. Таким-то образом по мере того, как развивается чувство глубокой братской привязанности в узких пределах одного корабля, теряется всякая родственная связь с остальным человечеством.
Тем же, в сущности, объясняются и жестокости, совершаемые цивилизованными народами в их колониях; подробности об этом новом виде коллективного разбойничества читатель может найти в сочинении Colajanni «Politico coloniale».
V. Коллективная ответственность преступной толпы
Мы сделали попытку анализа коллективной преступности, но что сказать о коллективной ответственности? Это одна из наиболее трудных задач и, к сожалению, не разрешенных, хотя разрешение ее представляется существенно необходимым. Действительно, только та теория наказаний может вполне удовлетворить как современным требованиям, так и требования всех времен, которая обнимает как индивидуальную, так и коллективную ответственность, и которая дает возможность рассматривать и ту, и другую с одной и той же точки зрения. Но до сих пор, по-видимому, занимались лишь политической стороной этой общей задачи, хотя и в этом частном смысле не достигли еще окончательного решения ее. Так, тщетно старались, например, установить более или менее точное различие между законными восстаниями, имеющими право на одобрение истории, и между преступными бунтами, заслуживающими более или менее строгого наказания. Далее, если относительно некоторых восстаний случайно и соглашались в признании их беззаконными бунтами, то становились в затруднение перед новым вопросом, – какого наказания заслуживают подобные преступления. Этим именно и объясняются резкие переходы от полной амнистии к поголовным казням. Так было и в прошлом.
Упомянутые выше полуразбойничьи шайки XIV века время от времени получали полную амнистию, вплоть до Duguesclirta, который окончательно искоренил их; эти амнистии были так обычны, что бунтовщики наперед рассчитывали на будущую милость. Коллективная преступность всегда характеризовалась почти полной уверенностью в безнаказанности, и это весьма способствовало ее развитию; так как чем преступление, так сказать, было коллективнее, тем более участники его были уверены в безнаказанности.
Эти вековые сомнения и колебания нравственных и юридических воззрений на вменяемость поступков, совершенных сообща целыми народными массами, будут вполне понятны для того, кто знает, какое большое участие принимает подражание в образовании нравственных понятий и привычек в общественной среде. Единственное вполне точное и ясное (я не говорю – возможное и самое лучшее) определение честности заключается в том, что честным будет тот, кто сообразуется с господствующими в данной стране и в данное время обычаями и взглядами, напротив, бесчестным – тот, кто не сообразуется с ними. Правда, человек, не соглашающийся в настоящем с обычными мнениями и считаемый за это злодеем, может в ближайшем будущем за то же самое прослыть апостолом или героем; но это – дело будущего. В настоящем же, раз только он оскорбляет общественную совесть, как тотчас же подвергается ее осуждению.
Но если это так, если при переходе из одной среды в другую, от одной социальной группы к другой одно и то же действие перестает быть преступлением и становится подвигом или обратно, то как смотреть на грабежи, поджоги и убийства, как бы роковым образом совершаемые толпой, в которой каждый член возбуждается общим примером, подчиняется и следует общему мнению и, увлекаемый общим круговоротом этой маленькой тиранической группы, сразу как бы отрешается от всякого влияния остального общества, сделавшегося для него совершенно чужим? Нельзя ли сказать, что поступок каждого оправдывается участием всех, что всякая замкнутая группа стремится выработать свой собственный закон, свою собственную мораль, и что, следовательно, мысль о коллективной виновности всей этой группы заключает в себе противоречие? В самом деле, что такое так называемое национальное преступление, преступление, совершенное зараз всей нацией?
Это – или ничего не значащая фраза, или означает только то, что нация, подчиняясь новым увлечениям, оставляет обычаи предков, становится преступной в их глазах, но заслуживает похвалы в глазах современников.
Почему же то, что считается справедливым для большой нации, не будет таковым для маленького народа, сословия или племени, равно как и для толпы или тайного общества? По-видимому, преступления толпы, как и тайного общества, настолько же представляют спорный вопрос, как и преступления национальные.
Значение этого положения выступит с особенной ясностью, если принять во внимание ту подражательную связь, которая соединяет друг с другом не только членов одной и той же толпы или тайного общества, но также и сами эти агрегаты, последовательно развивающиеся одни по примеру других. При этом в значительной степени ослабляется различие между большими и малыми социальными группами, обыкновенно противопоставляемыми одна другой: самая ничтожная из них, соединившись с себе подобными, может принять внушительные и даже грозные размеры. В XIV веке народные волнения во Франции явились как подражание английским, и по обе стороны пролива бунты следовали одни за другими прямо в силу подражательности: пример парижской буржуазии мало-помалу распространился на провинциальные города и деревни. То же самое наблюдается во время волнений XVI столетия, во время Фронды и в дни французской революции. Месяц спустя после 14 июля 1790 года, когда впервые якобинцы приобрели действительное значение в столице Франции, появилось уже до 60 подобных обществ с такой же целью, с подобным планом и даже одинаковым образом действий. Три месяца спустя, по словам Taine’a, их было уже 122, в марте 1791 года – 229, в августе 1791 – около 400; в конце сентября 1791–1000, в июне 1792–1200, а несколькими месяцами позднее, по утверждению Koderer’а, их было уже 2600. Отсюда следует то, что каждый член хотя бы слабейшего из этих клубов, член самой ничтожной из революционных групп, чувствовал себя увлекаемым могучим человеческим потоком, совершенно подавляющим его своей численностью.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 97
