Книга Пражское кладбище - Умберто Эко

Из дневников 18 и 19 апреля 1987 года

Тот, кто за плечом Симонини читает эти записи Далла Пиккола, видит внезапно, как текст обрывается, рука не удерживает перо, пишется бессмысленная загогулина, тело пишущего сползает на пол, линия выходит за край страницы и испачкивает бледной чернильной кляксой зеленый бархат стола. Перевертывается лист — это уже пишет капитан Симонини. Он проснулся в одеянии священника, в парике Далла Пиккола, но ни минуты на этот раз не колеблясь в убеждении, что он — Симонини. Пробежал оставленные на столе, истерически заполнявшиеся неровным почерком страницы, последнее, что сумел оставить предполагаемый Далла Пиккола, и пока читал их — потел, сердце бешено стучало, и как раз там, где записка обрывалась, Симонини вспомнил вместе с ним (аббатом), что и он (Симонини) был, что они были, нет… постойте… он теряет сознание… они теряют. Обморок проходит. Туман рассеялся. Прояснилось. Это одно лицо — он и Далла Пиккола. То, что вчера вечером вспомнил Далла Пиккола, постепенно начинает припоминать и Симонини. Как в сутане Далла Пиккола (не того, с торчащими зубами, которого убил давно, а другого, возрожденного нарочно и эксплуатируемого много лет) получил ужасный опыт черной мессы. Что происходило потом? Кажется, Диана, царапаясь, сдернула с него накладные волосы. Чтоб удобнее тащить покойницу, он освободился и от рясы. После этого, не в состоянии мыслить, вернулся в свою квартиру на Мэтра Альбера и улегся спать, а проснулся утром 22 марта и не мог понять, куда же подевалась его одежда.

Телесное слияние с Дианой, открытие безобразного ее происхождения — слишком много ему пришлось пережить. Тою же ночью он утратил память, то есть ее утратили и Далла Пиккола и Симонини, после чего раздвоенные личности чередовались в течение месяца. Тот же недуг, что был у Дианы. Переход от одного состояния к другому через кризис, эпилептический припадок, бред. Безотчетно, всякий раз пробуждаясь в новом качестве и при этом думая, что это простое пробуждение от сна.

Терапия доктора Фройда помогла (даром что доктор знать не знал, помогает ли его система или нет). Рассказывая «второму себе» эпизоды, с мучением добываемые, как во сне, из оцепенения памяти, Симонини дошел до переломной точки, до травматического эпизода, забросившего его в амнезию, расщепившего его на пару двойников, каждый из которых помнил только половину общего прошлого, и тогда он и «второй он» смогли заново скомпоновать личность воедино, хотя каждый двойник как мог старался утаить от другого кошмарную, невоспоминаемую причину наступившего забытья.

Легко представляем себе, до чего Симонини изнемог от воспоминаний. Чтоб увериться, что он действительно восстанавливается для новой жизни, он закрыл дневник и вознамерился выйти в мир, навстречу встречам, теперь уже не пугавшим, потому что он знал, кто он. Нужно было позаботиться и о питании. Но для начала, поразмыслив, он решил отказать себе в чревоугодии. Чувства его еще недавно подверглись тяжелым нагрузкам. Как отшельник из «Фиваиды», он начнет с чего-то вроде епитимьи. То есть посетит «Фликото». На тринадцать су поест, как положено, неважнецки.

Возвратившись, записал еще две-три подробности, нужные для реконструкции. Вообще-то потребность в дневнике отпадала. Ведь дневник он завел, чтобы узнать то, что он теперь знал. Но дневник уже сделался привычкой. Веря, что есть на свете Далла Пиккола, отличный от него самого, он почти целый месяц льстил себе иллюзией, будто есть на свете кто-то, с кем можно разговаривать. Разговаривая, осознал, до чего он одинок. С самого детства. Предположительно (догадка Повествователя!) Симонини раздвоился именно в поисках собеседника. Как можно знать.

Но стало ясно, что Второго не существует. И что дневник — одинокое времяпрепровождение. Что ж, продолжим. Не то чтоб слишком нравился себе он сам, но все остальные вызывали такое раздражение, что на их фоне самого-то себя он почти что мог переносить.

Он вывел на сцену Далла Пиккола (своего собственного, потому что настоящего он убил), когда Лагранж дал ему задание заняться Булланом. Он подумал, что для этого и подобных заданий фигура священника удобна, вызывает меньше подозрений. Забавно было также и воротить на этот свет того, кого он самолично препроводил на тот.

Когда он только еще купил, и очень дешево, дом и лавку в Моберовом тупике, он почти не использовал комнату, имевшую выход на улицу Мэтра Альбера. Когда же возник Далла Пиккола, жилая площадь пришлась несказанно кстати. Ее быстро обмеблировали дешевой обстановкой, и там поселился фантоматический аббат.

Далла Пиккола интересовался сатанизмом и оккультизмом, собирал данные, а также с удовольствием являлся к одрам умирающих, приглашаемый родственниками, которые потом посещали и Симонини по поводу завещания. Это было удобно, потому что на случай перепроверки последней воли завещателя в деле имелась всегда справка от исповедника, что последние слова покойного в точности совпадали с этим представляемым завещанием. А когда пошла Таксилева эпопея, Далла Пиккола сделался вообще необходим и практически на себе тянул всю эту работу в течение более чем десяти напряженных лет.

Симонини в облике Далла Пиккола общался и с отцом Бергамаски, и с Эбютерном, и они ничего не заподозрили: до того он удачно перевоплощался. Далла Пиккола был блондинист, брит, имел брови кустистые и ходил в синих очках, закрывавших полностью глаза. Мало этого. Он ведь и почерк себе выдумал иной, мелкий, женственный, и голос с измененным по необходимости тембром. Превращаясь в Далла Пиккола, Симонини не только иначе говорил, он и писал иначе, и по сути дела иначе рассуждал.

Жалко, что сейчас аббату Далла Пиккола пришло время умереть (судьба всех аббатов с этим именем), но целью Симонини было — полностью покончить с этой историей. Отчасти для того, чтоб утратилась память постыдных событий, причинивших ему такую травму. Отчасти потому, что в понедельник после Пасхи Таксиль, по обещанию, готовился совершить клятвенное публичное отречение. И наконец, потому, что теперь, после кончины Дианы, надлежало устранить все воспоминания о закрученной им интриге. На случай, если кому придут в голову щекотливые вопросы.