Но вот буря стихает, переводя дыхание. Так, значит, они его боятся больше?
«И я обращаюсь к мистеру Крику, – может быть, мы все помолчим, хотя бы из уважения к мистеру Крику? Я всех вас знаю, и вы будете наказаны. Я обращаюсь к мистеру Крику, который хочет сам попрощаться с вами. Мистер Крик. Мистер Крик!»
Мистер Крик поднимается на ноги и осторожно идет на край помоста. Он ничего подобного не ожидал. Он думал, его наскоро зажарят, и все дела, публичная казнь на скорую руку. Льюис поворачивается к нему. Он весь в поту. И вид у него напуганный. (Твоих рук дело, а, Том? Ты…) Но в глазах – торжествующий огонек, он выстоял, он им всем показал. Видишь, они со мной считаются. Я их пережал. Видишь, я имею на них влияние.
Да, бунтарских голосов не слышно. Тишину для мистера Крика. Но что это? Из самого центра недавней пертурбации, на фоне общего молчания, доносится внезапный одинокий крик, неожиданно властный и требовательный, безо всякой школярской дерзости: «Руки прочь от Крика!»
Прайс.
Крик не знает, что сказать. Он прочищает горло.
49
О СТРОИТЕЛЬСТВЕ ИМПЕРИЙ
Которые наследуют мир…
Когда дети Французской революции сбросили своего отца-тирана по имени Людовик XVI и злую мачеху Марию Антуанетту (которые, на поверку, оказались чем-то вроде марионеток в кукольном театре, им можно было просто-напросто пооткручивать головы, и все дела), им показалось, что они свободны. Но прошло совсем немного времени, и до них дошло, что они осиротели, и мир вокруг, который, как поначалу казалось, отныне принадлежит им, на самом деле холоден и гол. И они тут же ринулись в объятия приемного отца, Наполеона Бонапарта, который ждал их возле старого кукольного театра; и пригрезил им новую драму, контаминацию из старых тем, и обещал Империю, Предначертание – Будущее.
Дети, есть такая вещь, называется цивилизация. В ее основе – надежды и грезы. Она – всего лишь идея. Не реальность. Ее придумали. Никто никогда и не говорил, что она настоящая. Она неестественна. Никто никогда и не говорил, что она от природы. В ее основе процесс научения; метод проб и ошибок. Она легко ломается. А никто никогда и не говорил, что она не может вдруг рассыпаться на кусочки. Никто не говорил, что она вечна.
Давным-давно люди верили в конец света. Загляните в старые книги: видите, сколько раз и под каким количеством самых разных предлогов предрекали и предвидели, вычисляли и выдумывали этот самый конец света. Но это, конечно же, было суеверие. Мир рос и взрослел. Ом не хотел умирать. Люди отбросили суеверия, как старое тряпье, как родителей. Они сказали: не верьте в эту древнюю ворожбу. Вы можете изменить этот мир, вы можете его сделать лучше. Небеса не рухнут. И они были правы. На какое-то время – это началось не так давно, всего-то несколько поколений тому назад – мир вступил в эпоху революций, в эпоху прогресса; и мир уверовал, что прогрессу не будет конца, что будет все лучше и лучше. Но тут вернулся конец света, и не в качестве идеи или суеверия – мир сам его себе соорудил, тихой сапой, пока взрослел.
Отсюда умозаключаем: если бы не существовало конца света, его бы следовало выдумать.
Есть такая вещь, и называется она прогресс. Но прогресс не прогрессирует, он никуда не движется. Потому что, пока прогресс прогрессирует, мир может ускользнуть, уйти не попрощавшись. Если вы сможете остановить мир в дверях – это уже прогресс. Моя скромная модель прогресса – рекламация земель. Когда понемногу, раз за разом, бесконечно восстанавливаешь то, что ускользает из-под ног. Работа, которая требует упорства и бдительности. Работа скучная, но полезная. Трудная и не стяжающая славы. И не стоит по привычке путать рекламацию земель со строительством империй.
50
ВСЯ ЭТА ИСТОРИЯ
Он открывает глаза, и глаза говорят ему, что он не в привычной комнате (пожелтевшие обои, платяной красного дерева шкаф) в доме у шлюза Аткинсон, где каждое утро (каждое утро за вычетом нескольких из ряда вон выходящих) он привык просыпаться на заре – то есть если он не окончательно променял постель на темный край шлюза и на сигарету-за-сигаретой-за-сигаретой – и где, даже раньше чем он успеет встать, по-заговорщицки многозначительное сочетание примет, шорох ветра под карнизом, мягкий или, напротив, требовательный перестук дождя, даже особая, к перемене погоды, скороговорка кур, сказали бы ему, что сегодня тот самый день, когда хороший смотритель уж никак не забудет о своей заслонке.
Он открывает глаза, и глаза, или скорее уж руки-ноги и ощущение, что под тобой чужой матрас, говорят ему, что он лежит не в двуспальной, с медной рамой, кровати (купленной в 1922 году в магазине «Братья Торн», Гилдси), которая много лет тому назад – десять, если быть точным, – превратилась в односпальную: такая пустая, такая холодная, и как ни трудно в ней уснуть, так и не спать в ней невозможно. Он не на той большой, уютной или, наоборот, лишенной всякого намека на уют кровати, потому что (теперь к нему возвращается память) та кровать и сейчас стоит – или безо всякой надежды на успех пытается плавать – в коварной речной воде глубиной не меньше полуфатома.[55]А поскольку спальня находится на втором этаже, отсюда делаем вывод, что большая часть дома оккупирована жидким и незваным гостем и что все относимое к ней движимое и не слишком движимое имущество либо утонуло, либо всплыло, либо в силу труднообъяснимого стечения обстоятельств – обратите внимание на пристройку, которой нет; на курятник, коего не существует; на растворившийся в небытии огород (с цветником) Хенри Крика – ушло по течению или занесено грязью. Что, проще говоря, дом при шлюзе Аткинсон превратился в залитую водой развалину. Что шлюза Аткинсон вместе с положенной по штату заслонкой, построенного в 1815 году Томасом Аткинсоном и восстановленного Артуром Аткинсоном после наводнения в 1974-м, больше нет.
И он никогда не будет отстроен. Поскольку – что произошло в этом осененном тенью войн, свихнувшемся на нефти двадцатом столетии с некогда процветавшим речным сообщением между Гилдси и Кесслингом? (Спросите Хенри Крика.) Пройдет еще какое-то время, и речка Лим, хотя в настоящий момент она более всего напоминает внутреннее море, превратится в задушенную водяной травой, забитую илом канаву, судоходную не далее Хоквеллского железнодорожного моста, а в верхней части будет низведена до уровня водосброса для прилегающих к ней дрен.
Он открывает глаза. Это не его кровать. Это не супружеское ложе Хенри и Хелен Крик (и не смертный одр последней), а супружеское ложе его недавно оженившегося сына и невестки; которое они уступили ему, а сами ютятся как могут в соседней комнате и по очереди спят на полу. И это не спальня в его старом доме, а спальня в узком, две-внизу, две-наверху доме-террасе[56]на Черч-лейн в Гилдси (выглянешь в окошко, видна над городскими крышами колокольня Св. Гуннхильды), купленном для молодой четы впавшим в купечество отцом невесты. И еще одного обстоятельства нельзя не учесть, особенно сейчас – а именно, что дом стоит в старейшем городском квартале, на холме, неподалеку от церкви (по сию пору известном, неофициально, зато исторически верно, как Остров); потому что значительная часть Гилдси так же, как и дом при шлюзе затоплена; и Водная улица в очередной раз стала водной улицей.
