В середине дня связисты вернулись в деревню. Трое из них были завернуты в тряпки, точно мумии, а шесть других не получили ни царапины. Вокруг них столпились деревенские жители; смущенная и расстроенная девушка потребовала у выжившйх объяснения, не подозревая, что они и так тяготятся муками совести. Склонив голову, один из солдат рассказал о происшедшем. Грузовик подъезжал к деревне, Мартин сидел спереди между водителем и солдатом. Те, что сзади, закричали: «Останови-ка, мы хотим набрать яблок». У склона был разбит фруктовый сад, румяные яблоки вызывающе блестели на солнце. «Мы должны ехать дальше, — сказал Мартин, — если остановимся, тут же станем легкой добычей для американцев». Но солдаты не унимались: «Только на минутку…» И добродушный Мартин не устоял. «Одна нога здесь, другая там!» Шесть солдат выпрыгнули из машины и, как мальчишки-сорванцы, помчались к фруктовым деревьям. На какое-то мгновение они забыли о войне, тряся ветки и срывая яблоки, пока их не напугал взрыв. На их глазах накрытая снарядом кабина с тремя седоками взлетела на воздух.
Девушка в оцепенении слушала его, вспоминая тех, с которыми лишь несколько часов назад по — приятельски беседовала в кабине. Тем временем солдаты собрали вещи погибших; в чемодане Мартина среди книг лежала пара голубых детских туфелек и серебряная дамская сумочка. Только теперь, при взгляде на его личные вещи, она осознала всю полноту случившегося несчастья. Разразившись рыданиями, она отвернулась. Между тем кто-то воспользовался суматохой — успокоившись, она поняла, что туфли и сумочка исчезли.
Анна медленно кивнула. «Der Heldentot Ihres Mannes…» Погиб за пригоршню яблок. Наводило на мысль о яблоке, оказавшемся злополучным для человечества. Мартин прошел по российским степям и украинским нивам, пережил мороз, нападение партизан, смертельную болезнь — он прошел через всю войну, чтобы отдать жизнь за пригоршню яблок на окраине деревни в Айфеле. Какой бы нелепой и абсурдной ни казалась эта смерть, она ему подходила: он умер, доставляя радость другим. Она узнавала своего Мартина… в рассказе о его смерти он стал ей ближе.
— Это ваши цветы? — тихо спросила она.
— Мы с мамой выменяли эти розы в Трире за масло и яйца, — подтвердила девушка.
Анна окинула взглядом заброшенные могилы вокруг — квадрат с тремя крестами был заботливо ухоженным островком посреди заросших сорняками надгробий.
Девушка настояла на том, чтобы представить Анну матери. Та с чувством пожала ей руку.
— Ваш муж бы таким славным человеком…
Потом она устроила вдове такой прием, как если бы встречала долгожданного родственника из Америки. Все, что было в доме и саду съестного, вывалили на стол и снабдили приправами. Это были поминки и праздник одновременно. Мартин был мертв, но жизнь девушки продолжалась — благодаря ее навязчивой мысли о ключах.
— Я только одного не понимаю… — сказала мать при прощании, — эсэсовцы похоронили их и поставили на могилы кресты, но наш священник отказался их благословить, потому что они служили в СС. Разве это по-христиански?..
— Ты, по крайней мере, хоть могиле могла поклониться, — холодно сказала Лотта. У нее не было ни малейшего желания проникаться рассказом Анны об ее паломничестве к могиле офицера СС.
Витая в своих мыслях, Анна посмотрела на нее:
— Что ты имеешь в виду?
— В Маутхаузене не было кладбища.
Анна вытянула больные ноги. Несколько дней она тешила себя иллюзией, что боль уходит под смягчающим воздействием ванн, однако сейчас она, боль, вдруг вернулась во всей своей остроте.
— Пару лет назад я была в Освенциме… — сказала она. — Ежедневно в газовых камерах там убивали шесть тысяч людей. Мне вспомнилось прекрасное лето сорок третьего года. Приехал Мартин, мы купались в озере, уединялись на острове и проводили вдвоем сказочные выходные — я не знала, что это было мое последнее в жизни наслаждение. В то время, когда на мою долю выпало немного счастья, миллионы людей оказались в лагере смерти… Совладать с этим было мне не под силу… — Она помассировала колени. — Но счастливая или нет, помочь им я никак не могла…
Это была прописная истина. Лотта молчала.
— Сначала я не верила, — продолжала Анна. — В пятидесятые годы я впервые увидела по телевизору кадры хроники. Знаешь, что я подумала? Должно быть, американцы собрали все трупы в разбомбленных ими городах и свалили их в кучу в концентрационном лагере. У меня не укладывалось это в голове.
— И когда же до тебя наконец дошло? — язвительно спросила Лотта.
— Во время выставки «Кельнские евреи со времен Римской империи». Там правда потихоньку просочилась в сознание. Пойми меня правильно: политика меня не интересовала. Я была увлечена своей работой для меня больше ничего не существовало.
— Wir haben es nicht gewu(3t, wir hatten etwas anderes zu tun,[105]— презрительно прокомментировала Лотта.
— Да… — раздраженно сказала Анна, — в повседневной жизни мы ничего не слышали о евреях, я не помню, чтобы кто-то об этом говорил.
Охваченная смутным пониманием тщетности разговора, Лотта поднялась с места. В комнату вошла медсестра и попросила их одеться. Близился час закрытия, сотрудникам термального комплекса не терпелось домой.
Неотвратимое семейное родство продолжало заявлять о своих правах, хотели они того или нет. Что — то неуклонно заставляло их грести против течения, навстречу друг другу.
В тот вечер они поужинали в небольшом ресторане на проспекте Королевы Астрид. Была суббота — на следующее утро можно было отоспаться. В поисках ощущения субботнего вечера сестры зашли в кафе и обосновались на кожаных диванах тридцатых годов — эпоха их молодости, когда они еще не ведали о подстерегающих их опасностях. Они выпили кофе с коньяком, из музыкального автомата доносились ласкающие слух неувядающие шлягеры пятидесятых.
— Жизнь продолжается… — Анна пригубила бокал. — Когда мы теряем близких, нас хлопают по плечу и говорят: выше голову, жизнь продолжается. Банальность, но в то же время горькая универсальная правда. Наши города сровняли с землей, наши солдаты погибли или превратились в калек, лишенных иллюзий, наш народ обвинили в крупнейшем массовом убийстве в истории человечества, мы потерпели экономический и моральный крах… и все же жизнь продолжалась. Я с головой погрузилась в учебу, в работу. Господи, да все работали…
Одним глотком она осушила свой бокал и рассмеялась:
— Восстановление страны было повальной трудовой терапией!
Лотта с отсутствующим видом смотрела на свой стакан. В голове проплывали воспоминания о печальном конце войны. Она не хотела об этом думать и все же думала.
Эрнст тоже работал. Он устроился на службу к мастеру скрипичных дел в Гааге, который из-за ревматизма в руках был вынужден загружать его дополнительной работой. Они переехали в небольшое помещение, расположенное за мастерской. Подобно многим после войны, Эрнст зарабатывал сущие гроши. Одержимый своей новой ответственностью в качестве мужа и будущего главы семьи, он вкалывал как сумасшедший: пять дней в неделю он ремонтировал скрипки, остальные два мастерил новые, которые затем продавал. Целыми днями Лотта сидела дома наедине со своими мыслями, отгонять которые, предположительно, должен был ее брак. Вырванная из семьи, она ходила из угла в угол по комнате — мучительное дежавю. Где она оказалась, неужели она сама этого хотела? Она мечтала о большом старом доме с высокими потолками, доме, который примирил бы ее с одиночеством замужества, доме, который она превратит в домашний очаг. Мечта водила ее по лабиринту улиц и каналов. Пришла осень, потом зима, темные фасады отталкивали ее, освещенные комнаты не впускали — ну прямо «девочка со спичками» из сказки Андерсена, не хватало только спичек. Она будто все еще отбывала наказание в форме вечных скитаний, без крова, без родственников — и поделом той, кто был непонятно кем — ни рыба ни мясо — насквозь обманчивым гибридом.
