Так и хочется недоверчиво спросить: «Разве они на такое были способны?»
Но случаи сознательного «смертничества» были отмечены во всех армиях стран — участниц Второй мировой войны. Американцы, например, чтут память капитана Келли, чей подвиг был сродни подвигу Гастелло. В декабре 1941 г. его «В-17 D» над Тихим океаном подбили японцы. Дав возможность другим членам экипажа выпрыгнуть с парашютами, Келли протаранил горящим самолетом японский линкор «Харуна»
5 июня 1942 года капитан 1-го ранга Флеминг направил свой сбитый самолет на крейсер «Микума»…
Я не ставил перед собой задачу собрать все факты и свидетельства таранов наших союзников, подрывания себя вместе с окружившими их немцами и японцами. Достаточно нескольких примеров, чтобы понять — такое случалось.
Мало того, накануне открытия второго фронта американцы попытались взять на вооружение авиационный таран, подкрепив его техническими расчетами.
Фирма «Нортроп» сконструировала истребитель для таранного удара, который предполагалось наносить передней кромкой крепкого, усиленного листами магниевых сплавов крыла по хвостовому оперению неприятельского самолета.
Однако эти истребители разрушились в первых же полетах.
Основные бои англо-американцам пришлось вести на море, поэтому не редкостью для них были морские тараны. Английский моряк А. Маклин оставил художественное описание попытки одного из таких таранов, когда в самоубийственную атаку устремился целый крейсер.
«Сквозь снежную пелену Джонни с трудом разглядел смутный силуэт немецкого крейсера. С дистанции в несколько миль тот беспощадно всаживал в тонущее судно один снаряд за другим, видны были вспышки орудийных выстрелов. Каждый залп попадал в цель: меткость немецких комендоров была фантастической.
«Улисс» мчался, вздымая тучи брызг и пены, навстречу вражескому крейсеру. Он находился в полумиле, на левой раковине «Сирруса». Носовая часть флагмана то почти целиком вырывалась из воды, то с громким, как пистолетный выстрел, гулом, несмотря на ветер, слышным на мостике «Сирруса», ударялось о поверхность моря. А могучие машины с каждой секундой увлекали корабль все быстрей и быстрей вперед.
Словно завороженный, Николлс наблюдал это зрелище. Впервые увидев родной корабль с той минуты, как покинул его, он ужаснулся. Носовые и кормовые надстройки превратились в изуродованные до неузнаваемости груды стали; обе мачты сбиты, дымовые трубы, изрешеченные насквозь, покосились; разбитый дальномерный пост смотрел куда-то в сторону. Из огромных пробоин в носовой палубе и в корме по-прежнему валил дым, сорванные с оснований кормовые башни валялись на палубе. Поперек судна, на четвертой башне все еще лежал обгорелый остов «кондора», из носовой палубы торчал фюзеляж вонзившегося по самые крылья «Юнкерса», а в корпусе корабля, Николлс это знал, напротив торпедных труб зияла гигантская брешь, доходившая до ватерлинии. «Улисс» представлял собой кошмарное зрелище. (…)
«Сиррус» двигался навстречу противнику, делая пятнадцать узлов, когда в кабельтове от эсминца «Улисс» промчался с такой скоростью, словно тот застыл на месте.
— Впоследствии Николлс так и не смог как следует описать, что же произошло. Он лишь смутно припоминал, что «Улисс» больше не нырял и не взлетал на волну, а летел с гребня на гребень волны на ровном киле. Палуба его круто накренилась назад, корма ушла под воду, метров на пять ниже кильватерной струи — могучего в своем великолепии потока воды, вздымавшегося над изуродованным ютом, ещё он помнил, что вторая башня стреляла безостановочно, посылая снаряд за снарядом. Те с визгом уносились, пронзая слепящую пелен снега, и миллионами светящихся брызг рассыпались на палубе и над палубой немецкого крейсера: в артиллерийском погребе оставались лишь осветительные снаряды. (…) Но одного он не мог забыть — звука, который сердцем и разумом запомнил на всю жизнь. То был ужасающий рев гигантских втяжных вентиляторов, подававших в огромных количествах воздух задыхающимся от удушья машинам. Ведь «Улисс» мчался по бушующим волнам самым полным ходом, со скоростью, которая способна была переломить ему хребет и сжечь дотла могучие механизмы. Сомнений относительно намерений Тэрнера не могло быть: он решил таранить врага, уничтожить его и погибнуть вместе с ним, нанеся удар с невероятии скоростью в сорок и более узлов. (…)
Крейсер продолжал мчаться со скоростью сорок узлов, как вдруг в носовой части корпуса над самой ватерлинией появилась огромная пробоина. Возможно, то взорвался вражеский снаряд, хотя он вряд ли мог попасть в корабль под таким углом. Вероятнее всего, то была торпеда, выпущенная не замеченной вовремя субмариной. Могло статься, что в момент, когда носовая часть корабля зарылась в воду, встречной волной торпеду выбросило на поверхность. Подобные случаи бывали и прежде; редко, но бывали… Не обращая внимания на страшную рану, на разрывы тяжелых снарядов, сыпавшихся на него градом, «Улисс» по-прежнему мчался под огнем противника.
Внезапно раздался страшной силы оглушительный взрыв: в орудийном погребе первой башни сдетонировал боезапас. Вся носовая часть корабля оказалась оторванной. Облегченный бак на секунду взлетел на воздух. Затем изувеченный корабль врезался в набежавший вал и стал погружаться. Уже целиком ушел под воду, а бешу но вращающиеся лопасти винтов продолжали увлекать крейсер все дальше в черное лоно Ледовитого океана».
Нам трудно понять, что заставляло англичан и американцев жертвовать собой в те моменты, когда, как нам кажется, этого можно было избежать. СССР и Германия схватились яростно, не на жизнь а на смерть. Две противоборствующие тоталитарные системы воспитали из своих солдат настоящих фанатиков, ненавидящих друг друга, ослепленных идеологией. Но почему добровольно шли на смерть наши союзники, на территорию которых не ступала нога врага, которым не грозила оккупация, рабство, ни, вообще, поражение в войне?
Наверное, мы, в силу своего воспитания, чего-то не понимаем, не видим законов, одинаковых для всех воюющих сторон.
Может быть, настоящая Война скрывается от нас под напыщенными фразами и красивыми лозунгами, которыми мы окружены с раннего детства.
Думаю, что ответ на этот вопрос дал сам А. Маклин, размышляя о причинах, заставляющих солдата любой армии переступить порог между Жизнью и Смертью.
«Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви к своим близким и отечеству — понятиям, которые, как внушают миру сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической болтовней, ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков. (…) Никто и словом не обмолвился об этом.
Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они понимали: война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким. В этом заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью — естественное чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде «Эрликона» где-нибудь неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах коттедж в Котсуолде.
