Через пять километров колеи возвращаются вновь, словно хлестнув пару раз по грязи. Грязь костенеет здесь, звонко хрустит, подмороженная. Мерзлая грязь костенеет. Гусеничные колеи устраиваются в ней поудобней и – вверх.
Вверх, вверх, вверх…
* * *
Сколько же в гору по этой грязи! Подъем, расхлюстанный ручьями с ледяной каймой. Обходы меж деревьев.
Мокрые ноги еле идут, еле толкают вперед.
Странно: течет со лба, хотя устают вроде ноги.
Снова трясина. Скала слева. Поворот направо. Прямая. Немного вверх. Триста метров вперед. Крутой рывок. Прямая. Опять рывок. Перед каждым подъемом – полузамерзшая лужа. Колеи слегка ополаскиваются в ней и бросаются вверх, словно на стену. Путь будто лежит на ступенях огромной лестницы, поросшей лесом. Дорога заранее знает, где чуть осыплется ступень к ее приходу.
Дорога стремится туда.
Пробег. Подъем. Снова пробег.
Тракт словно вылезает из подъемов на какую-то поверхность и покрывается удивительно выпуклым – странным – зеленовато-светящимся льдом…
Мохнатые стволы елей справа и слева закручены штопором…
Сухие их сучья запутались сами в себе.
Безлюдье и полная глушь. Уже пятьдесят километров, наверно, за спиной. Вечереет. Но полной, идеальной темноты не будет. Полярный круг вот он – рядом.
Тишина. Тишина абсолютная, ватная. Мертвая тишина. Как ее много тут – умершей в лесу тишины!
– Скажите, где живет вдова Аглая?
– А вон, зеленый домик третий слева…
…Аглаю Калачев увидел издали. Он точно так ее себе и представлял по акварели, подписанной «Николай Белов»…
– День добрый!
– Здравствуйте.
– А вам привет передавали!
– Ну? От кого же?
– От Бори. От Тренихина.
– Вот радость-то! – Аглая едва не сплюнула. – А вы-то кто такой сами?
– Я – знакомый Борькин. В командировке здесь, в Вологде. Да вот решил заехать в Шорохшу – думаю дом на лето снять. С семьей.
– Дом вы едва ли снимете целиком. А пол-избы – всегда.
– А где почище здесь?
– Вот выдумали! Где хочешь. Всюду чисто.
– Народ спокойный-то у вас? Я ведь с детьми.
– А что ж? Вон, дети, не видишь – полно детей бегает!
– Не очень пьют-то мужики у вас в Шорохше?
– Да как везде!
– А то Борька говорил, что ему на свадьбе глаз подбили…
– А, пусть не врет! По носу дали чуть – так ведь за дело!
– Умылся кровью, сказал…
– Да ладно, с носу! Это ж кровь разве?
– А как насчет молока здесь? Яиц? Сметаны?
– Коров здесь держат. Много у тебя детей?
– Да трое… – задумавшись, ответил Калачев.
– Сколько лет?
– Да восемь.
– Всем?
– Всем.
– Что ж – близнецы, поди?
– Да нет, не близнецы. Какой там! Все разные.
Аглая фыркнула.
– Чего смеешься? – очнулся Калачев.
– Ты холостой, бездетный. Ты – как перст.
– Ну, так, положим. А как ты догадалась?
– Да это за километр видно!
– А как видно-то?
– Да просто, глазами.
* * *
После форсирования Джагал-Яптик-Шора – широкого, но мелкого ручья, бегущего у восточного подножия Западных Салед, Белов сошел с тракта. Далее их пути расходились. Тракт шел здесь точно на восток, а Белову следовало взять резко к югу и преодолеть еще километров десять-двенадцать по азимуту, теперь уже без всяких троп, ориентируясь только по горным распадкам.
Сориентироваться несложно – реки текут в горных долинах, а хребет трудно миновать, не заметив.
Он быстро поднялся на невысокое, но обширное плато.
Отсюда открывался вид на десятки километров: сизые хребты Малды-Нырда на востоке, Хамбол-Нырд – к югу и Западные Саледы, что за спиной – на западе.
Затерянный мир, в котором безумно много места и в котором никто не живет. Не жил. Да и не будет, наверное, жить никогда.
Человек – пылинка в пространстве, ничто, ноль микросекунд жизнь его на фоне бытия этих гор, – подумалось вдруг. – Но что, если во всей Вселенной, бездонном Космосе никого все же нет – никого, кроме нас? Какой же огромный аквариум кто-то нам выдал!
Какие пространства, какие безумные сроки! Если нет иной жизни – то все это, все – трава, моря, пески, отроги, пади, урочища, вода, облака, суша, цветы, леса, пчелы, медведи, гольцы, Луна, острова, Солнце, деревья, черемуха, семга, рябина, дороги, мечты, Млечный Путь, молодость, скорость, дюны, собаки, ставриды, страх, колбаса, море, закат, облака, водопады, туманности, квазары, килька в томате, пульсары – все это наша система жизнеобеспечения…
И миллиарды лет – эпохи!
Он уже шел по чахлым еловым перелескам, миновав водораздел Джагала и Хамбола. Теперь его направление – на юго-восток, туда, откуда, разделяя Малды-Нырд и Хамбол-Нырд, выходит Лимбек и сливается с Хамболом. Где-то там. И пяти километров, наверно, не будет.
«А я уже, пожалуй, вошел в запретку», – подумал Белов и в тот же момент пополз вниз, куда-то проваливаясь… Почти как сквозь землю. Яма?!
* * *
Лена вдруг вздрогнула, как подброшенная. Что это было?!
Она сидела, задумавшись, и вдруг ее словно током ударило.
А – это стукнула дверь!
– Что же ты не запираешься?
Отец с матерью уже вытирали ноги в прихожей – обстоятельно, как-то совсем по-домашнему тщательно.
У обоих вид был на редкость здоровый, торжественный, праздничный.
Лена поежилась: от них, розовощеких, пахнуло морозцем осеннего дня – ледяным днем, но все-таки солнечным, ясным.
– Значит, Лена, – начал отец, доставая из кейса доверенность и завещание. – Бумаги эти оказались подлинными.
– И что же?
– Ты подожди секундочку… Нотариус, тот, что заверил все эти бумаги, оказался вполне реальным лицом. Понимаешь, Лена?
На лице отца торжественная мина мешалась с потаенным, тщетно скрываемым изумлением, словно он только что обнаружил средство от рака вместе с александрийской библиотекой и доказательством большой теоремы Ферма.
– Я тебя слушаю, – ответила Лена.
– Более того, – продолжал он, – что совсем удивительно – нотариус оказался действительно нотариусом. Даже лицензия настоящая у него есть. И сам он в перечне нотариусов Москвы – имеется. Так что – вполне все законно. Все эти бумаги – тип-топ и о'кей…
