Она стоит близко.
Настолько близко, что будь я медведем, дотянулась бы.
Один удар.
И есть сердце не обязательно.
Мутные глаза медведя следят за мной. И в них мне видится одобрение.
— Я уже выбрала, — ее ладонь ложится на прутья.
Она не называет имя.
Пока она не назовет имя, у меня есть еще надежда.
— Отец, конечно, будет против… — белый палец стирает крошечные пятна ржавчины. — Но, говоря по правде, я очень устала от его опеки. Он меня любит, всегда любил, ты же знаешь…
Знаю.
И медлю с ударом.
Если она говорит правду, то… стоит ли и дальше цепляться за беспомощное человеческое обличье?
— Но это так… утомительно, — коготок Пиркко царапает железо. — Но Янгар избавит меня от этой проблемы. А я… я помогу ему. Исправлю давнюю ошибку.
И незачем спрашивать, о какой ошибке идет речь.
— Это ведь я должна была стать его женой. И стану… а ты…
…а я умру на арене.
Даже не я, Аану, имевшая несчастье появиться на свет, но хийси-оборотень. Нелюдь, которую жалеть смешно.
— Ничего не скажешь?
Пиркко отстранилась, не скрывая разочарования.
— Неужели тебе все равно?
Нет.
Но я не позволю ей питаться своей болью. И отворачиваюсь. В глазах медведя мне чудится разочарование: уж он не упустил бы удобного случая.
Только медведь Пиркко не интересен.
И она уходит. А я, свернувшись в углу клетке калачиком, уговариваю себя не верить. Получается плохо.
Постоялый двор жался к городской стене. Древний, верно, возникший вместе с городом, он знавал лучшие времена. А ныне был кособок и грязен. Многажды латанная крыша пестрела потеками, а из старой трубы дым едва-едва сочился. Внутри воняло прелой соломой, слой которой прикрывал грязный земляной пол. Похрустывала под сапогом скорлупа орехов, глиняные черепки. С потолка свисали крючья, большей частью пустые. Единственная свеча кое-как разгоняла сумрак.
Двор был свободен от постояльцев.
А хозяин его — пьян.
Он сидел на колченогом табурете, обняв единственной рукой кувшин, и покачивался. Порой этот человек кренился влево, едва не падал, но в последний миг рывком вдруг выправлялся.
Седой, но не старый, разрисованный шрамами, он был столь же неотъемлемой частью двора, как и старое, поеденное молью чучело совы, что висело над входом.
Скрипнула дверь и хозяин встрепенулся.
— Местов нет, — сказал он.
— А если поискать?
Под ноги гости шмыгнула тощая кошка пестрой масти, она потерлась ребристым боком о сапог и, когда человек наклонился и почесал кошку за ухом, громко заурчала.
— Обленилася, — пожаловался хозяин, переставив кувшин на колено, и обрубком руки поддержал. — Мышов не ловит. Только жреть. Пшла.
Кошка в его сторону и не глянула, дернула хвостом да обошла по дуге, зная, что человек, пусть и желает казаться грозным, на самом деле добр. И к вечеру, когда чуть протрезвеет, будет жаловаться ей на жизнь да подкармливать сушеным мясом.
— А здесь, — гость огляделся, — ничего не меняется.
— А чего менять? Все как есть… жизня такая. Будешь? — хозяин постучал здоровой рукой по кувшину. — Или как всегда? Вот не мог я тебя понять, мужик вроде, а пить не умеешь… что за мужик, если пить не умеет?
Он крякнул и попытался встать, но кувшин от неловкого движения выскользнул, упал на пол.
— От оно как, — задумчиво произнес хозяин постоялого двора. И тут же встрепенулся, вспомнив важное. — А говорили, что тебя того…
Он провел ребром ладони по горлу.
— Врали, — ответил гость и, выбрав из стульев более-менее целый, сел. — Дело к тебе есть. Важное.
— Так ить… если важное.
— Слово передать надо… о встрече договориться.
— Кому?
Имя прозвучало.
Хозяин отряхнулся, разом избавляясь от хмельной одури.
— Все не успокоишься, Янгар?
— Да нет, — гость ладонью провел по столешнице, заросшей грязью. — Я-то успокоился. Да вот, не отпускают. Поможешь?
— Постараюсь. Только… слышал небось, что ныне старик не у трона, а за ним стоит? Корону-то дочке отдал, разве ж баба удержит?
— Это смотря какая баба, — Янгар усмехнулся. И хозяин ответил:
— Ну да, оно если так… погоди.
Шатающейся походкой он удалился на второй этаж, где размещались комнаты для постояльцев. Некогда они не пустовали, а ныне, затянутые плесенью и паутиной, заполненные старыми ненужными вещами, были вовсе непригодны для жилья.
Хозяин вернулся со шкатулкой, из которой извлек чернильницу и клок мятого пергамента.
— На от, — он сунул пергамент Янгару. — Напиши свое слово, так оно и верней будет. А то ведь человечишко важный, еще не захочет разговоры говорить.
Он осклабился и сплюнул сквозь зубы.
— А сургуча не найдется? — Янгар примостился на столе да подвинул поближе свечу, подтаявшуюся, покосившуюся набок. Огонек ее кренился, грозя исчезнуть в любой миг, но света Янгару хватило.
— Найдется, отчего ж не найтись…
И хозяин вновь исчез наверху. Пожалуй, среди хлама, его комнаты заполонившего, отыскался бы не только сургуч. Но Янгар уже выбросил из головы эти мысли.
У него оставалось два дня.
Трехцветная кошка вновь скользнула под ноги, заурчала, вцепилась когтями в сапоги.
— Брысь.
Три строки.
И почерк, сколько Янгар ни пытался его выправить, занимаясь с придворным каллиграфом, по-прежнему кривой, неловкий. Буквы он выводит тщательно, но получаются они какие-то скособоченные.
Дописав, Янгар подул на пергамент и поморщился: вновь без клякс не обошлось. Все ж неловкие у него руки. Да ничего, главное, что суть передана верно.
И Тридуба придет.
Палочку сургуча Янгар растопил над свечой, позволяя тягучим каплям стечь на пергамент. И когда пятно подернулось пленкой, приложил Печать.
Теперь Тридуба точно придет.
Хозяин постоялого двора, вновь было задремавший, встрепенулся и уставился осоловелым безумным взглядом на гостя:
— Все, что ль?
— Все, — Янгар сунул пергамент в корявую ладонь. — Отнесешь? Я у тебя пока побуду. На вот…
Золотая монета покатилась по столу да, добравшись до края, упала к великой радости кошки. У той было не так уж много игрушек, и новая вызвала немалый интерес.
