Подъемник дернулся, накренился и понес Иеремию куда-то за потолок. Через миг скрылись из виду его ботинки, и Зик вновь остался один.
Но здесь было полно дверей, и где-то здесь держали его мать — так что ему было чем отвлечься от творившейся наверху суматохи. Дверь на дальнем конце коридора была отворена, и мальчик, избрав линию наименьшего сопротивления — или наибыстрейшего проникновения, — бросился к ней.
Так вот откуда дым: в кирпичном камине пылали дрова, заливая все золотисто-оранжевым светом. Посреди комнаты, на ковре, вышитом по углам фигурами драконов, расположился массивный черный стол. За ним стоял пухлый стул с кожаной обивкой и мягким сиденьем, перед ним — еще два. Зик впервые в жизни оказался в чьем-то кабинете и не очень представлял, зачем все так устроено, но комната была красивая и теплая. Добавить еще кровать — и лучшего жилья не найти.
Пользуясь отсутствием хозяина, он обошел стол и выдвинул верхний ящик. Там лежали бумаги на незнакомом ему языке. А вот во втором ящике — к счастью, незапертом — отыскалось кое-что поинтереснее.
Сначала мальчик решил, что сходство ему лишь мерещится. Ему очень хотелось верить, что он видел эту сумку и раньше — у матери на плече, но уверенности все-таки не было. Торопливо перерыв содержимое, он нашел патроны, очки и маску, которых прежде не видел. А потом — значок с потертыми инициалами «М. У.» и материн кисет, которым явно не пользовались несколько дней. И сразу стало ясно, что доктору не принадлежит ни одна из этих вещей.
Вытащив сумку, он наклонился, чтобы задвинуть ящик обратно, и увидел под столом винтовку. Ее нельзя было заметить иначе как со стула с высокой спинкой, на котором, надо думать, Зику сидеть не полагалось.
Он прихватил и винтовку.
В комнате было тихо и пустынно, лишь мерцал и потрескивал огонь в камине. Зик оставил все как есть и потащил свои сокровища в коридор.
Дверь напротив не пожелала открываться. Зик заколотил по ней изувеченной тростью, но ручка, сломавшись, попросту отвалилась, а засов с другой стороны остался невредим. Мальчик бросался на дверь, пока не отбил себе плечо. Все без толку. Впрочем, дверей много, и к этой еще можно вернуться, если что.
За соседней обнаружилась пустая спальня. А вот следующая не поддалась, пока Зик тупым концом трости не разнес ручку на куски. Замок еще держал оборону, но мальчик лягался не хуже мула. Через полминуты рама треснула и дверь со всего маху распахнулась.
26
Брайар снились землетрясения и машины, стиравшие в своей колоссальной мощи целые города. Из неведомого «там» доносились на грани слышимости звуки стрельбы и чего-то еще — а может, этого чего-то и не было, потому что шум уже не повторялся. А в неведомом «здесь» царил мягкий покой, приглушенно светили лампы и была еще кровать, на которой могла бы уютно устроиться семья из четырёх человек.
Пахло пылью и керосином, а еще засохшими цветами, что томились в вазе возле умывальника.
С ней был Леви. Он спросил ее:
— Ты ведь так ему ничего и не рассказала, правда?
Едва в силах поднять отяжелевшие веки, Брайар отвечала с кровати:
— Я никогда ему ничего не рассказывала. Но теперь расскажу, как только смогу.
— В самом деле? — Ее слова не убедили его, скорее, позабавили.
На нем был толстый полотняный фартук, который он часто надевал в лаборатории, поверх фартука — легкое пальто до колен. Шнурки на ботинках, как обычно, болтались, словно ему и в голову не приходило их завязать. На голове красовался набор моноклей, соединенных между собой; они были посажены на ремешок, из-за которого у него со лба никогда не исчезала глубокая бороздка.
Брайар слишком выдохлась, чтобы возражать ему, и он присел на край кровати. Выглядел он точно таким, каким она запомнила его. А еще он улыбался, словно все было хорошо, а ничего плохого не было вовсе. Тогда она проговорила:
— Кроме шуток. Я все ему расскажу, чего бы мне это ни стоило. Я устала от всех этих тайн. Не могу их больше держать в себе. И не буду.
— Не будешь?
Он потянулся к ее руке, но Брайар перекатилась на бок, к нему спиной, и обхватила живот.
— Чего тебе надо? — спросила она. — Что ты здесь делаешь?
— Вероятно, вижу сон. Как и ты. Гляди, любовь моя. Хотя бы здесь мы смогли встретиться.
— Так, значит, это все-таки сон, — вымолвила она, и по желудку расползлось обжигающее чувство тошноты. — А мне на миг показалось, что явь…
— Возможно, это единственное, в чем ты не ошиблась, — сказал он, не пытаясь ни придвинуться к ней, ни отодвинуться.
Под его весом матрас просел, и у нее появилось ощущение, будто она потихоньку скатывается к нему.
— В чем? В том, что молчала?
— Если бы не молчала, то потеряла бы его еще раньше.
— Я не потеряла его. Я просто не могу его найти.
Леви покачал головой. Она это не увидела — почувствовала.
— Он нашел, что хотел, и теперь ты уже никогда не сможешь его вернуть. Он искал факты. Он искал отца.
— Ты умер, — напомнила Брайар, словно он и так не знал.
— Его ты в этом не сумеешь убедить.
Она крепко зажмурила глаза и уткнулась лицом в подушку, запах которой — затхлый, неприятно теплый — грозил удушьем.
— Если я все ему покажу, то убеждать будет незачем.
— Ты дура. Такая же дура, как и раньше.
— Лучше быть живой дурой, чем мертвым…
— Мама, — сказал он.
Она распахнула глаза:
— Что?!
— Мама.
Вот, снова. Повернув голову, она оторвала лицо от подушки:
— Что ты несешь?
— Мама, это я.
Ее выкинуло из сна одним стремительным, резким рывком, будто пронесло через туннель. Из уютной, теплой тьмы Брайар настойчиво тянули туда, где было холодно, страшно и бесконечно менее удобно. Но в конце туннеля был голос, и она поползла ему навстречу, или заскользила, или рухнула вверх, стремясь до него добраться.
— Мама? Вот ведь дерьмо… Мама! Ну давай же, просыпайся, ты должна проснуться. Тащить я тебя не смогу, а отсюда надо сматываться.
Перекатившись на спину, она попробовала открыть глаза и поняла, что уже открыла их, но ничего толком не видит. Мир превратился в размытое пятно, и лишь справа от нее мерцал свет, а над ней отчетливо нависала густая тень.
И тень эта без конца повторяла:
— Мама?
Землетрясение из ее сна до сих пор не утихло, а может, человек-тень хотел ее растолкать. Вцепившись Брайар в плечи, он все тормошил и тормошил ее, пока в шее у нее что-то не хрустнуло.
— Ой! — пискнула она.
