Она подошла к шкафу светлого дерева, в тон стенам в ее комнате, и, посмотрев на цветные вставки — диснеевские персонажи на белом поле, — вздохнула:
— Яблоня-Мама никогда не ошибается…
Затем Дора открыла дверцу и достала лыжный костюм из флиса.
— Тебя мне подарил папа, — обратилась Дора к своему костюму. — Чтобы я поехала с ним кататься на лыжах. Очень хочется поехать в горы. Но сначала надо сделать одно дело… Поэтому ты будешь меня охранять. Вы с папой будете меня охранять, а уж я позабочусь обо всем остальном.
Она надела костюм, курточку с удлиненной спиной, широкой молнией и разноцветными многогранниками пуговиц, яркую шапочку со свисающим хвостом и стала похожа на сказочного гнома. Проходя по холлу мимо большого зеркала, она остановилась и, вздохнув, произнесла:
— Ну что ж, Дора, тебе пора. Будь, пожалуйста, осторожней…
— Хорошо — буду…
— Эй, Дора!
— Что?!
— Какое же все-таки у тебя дурацкое имя…
На улице шел снег, с утра была оттепель, и множество белых мух кружилось в небе. Дора знала, что очень скоро начнет темнеть. Она перешла дорогу, углубилась в сквер, где сейчас было полно прогуливающихся, и пошла тем же путем, каким больше семнадцати часов назад шел Профессор Ким, изображающий пьяного в дым дворника. Руки Дора спрятала в карманы куртки, в одном из них находился компакт-диск с записью «Волшебной флейты» Моцарта, а в другом… В другом кармане Дора сжимала вырезанную из резинового мяча корону, великую корону, приведшую в такое волнение Профессора Кима.
«Мы опоздали, и они уже здесь, — думала Дора. — И совсем даже не ясно, сколько их теперь…
Дора остановилась перед светящейся вывеской, затем толкнула широкую стеклянную дверь. Та сделала пол-оборота, пропуская девочку внутрь павильона суперкомпьютерных игр.
В глубине души все считали Нину Максимовну старой стервой. Хотя ей было только-только за сорок, а на девичьих посиделках с чаем, приторно-сладким кремовым тортом, шампанским и дешевым немецко-польским ликером третьим тостом всегда шла непреклонная народная максима: «Когда бабе сорок пять — баба ягодка опять». Следующие пять-шесть тостов были замешены на беспорядочном смехе, а потом кто-нибудь, встретившийся с печалью раньше других, снова вспоминал о «ягодке», и это было сигналом. Приходила пора распевно-тягучих грустных песен, рожденных на просторах средней полосы России, песен о скорбной женской доле и в общем-то невеселой мужской на этих бескрайних пространствах, щедро политых потом и кровью, но прежде всего бесконечной, безысходной тоской. Песен о поникших осенних цветах, зиме любви, о вечной проклятой тюремной доле и тоске по воле. В таком вот настрое пребывали барышни на своих девичниках. Потом заканчивался народный репертуар и вспоминались песни, написанные шестидесятниками, пели Окуджаву и Визбора, а потом расходились по домам, покорные ходу времени, где женщине дано лишь одно — стареть и где только семья, дети и внуки позволяют сопротивляться этому безжалостному бою часов. Нина Максимовна возвращалась в холодную постель незамужней женщины. Но она была благодарна таким посиделкам. Небольшое количество шампанского или ликера действовало на нее как снотворное. В остальные дни, а точнее сказать, в бесконечные ночи цвета белесых сумерек ее мучила бессонница, скрашиваемая мексиканско-бразильскими телевизионными сериалами или любовными романами в дешевых обложках.
Нина Максимовна была старейшим работником кафедры (слово «старейший» всегда вызывало спазмы в глубине ее увядающего лона, но Нина Максимовна лишь вежливо и деловито улыбалась — она была профессионалом в той части повседневной научной работы, которую не мог взвалить на себя никто, кроме нее. Только она— или все рушится). Нина Максимовна работала уже больше двадцати лет и была старшим лаборантом. Но это словосочетание — «старший лаборант», оставшееся в наследство от лишенных фантазии сочинителей номенклатурных расписаний, ничего не говорило о ее истинной роли. На хрупких плечах Нины Максимовны буквально держалась вся работа, на нее выходили все внутренние и внешние каналы, она была точкой, где сходились силовые линии, она никогда ничего не забывала, и на вверенной ей территории — кафедре — всегда был образцовый порядок. О Нине Максимовне говорили, что она «пережила» трех заведующих кафедрой, что на самом деле эта сухая женщина с лицом уставшего солдата является серым кардиналом, что получивший ее благосклонность — большой везунчик и что на самом деле она редкостная стерва! Нина Максимовна носила серый костюм — юбка и пиджак, иногда неяркая кофта, — делала консервативные стрижки и употребляла среднее количество косметики. Ее побаивались, и ни одному мужчине от студента до профессора — шефа, заведующего кафедрой — не взбрело бы в голову говорить с ней о чем-нибудь, кроме профессиональных тем. На девичники Нину Максимовну приводила подруга — толстушка Рита. Сначала институтские дамы побаивались Нину Максимовну, но возникшая скованность была быстро преодолена: оказалось, что в нерабочее время Нина Максимовна совсем другая — компанейская веселая певунья, баба как баба, несчастная и одинокая. И в общем-то дамы признавали, что без железного порядка, установленного Ниной Максимовной, скорее всего было бы не обойтись — на других кафедрах института работа шла из рук вон плохо. И может, поэтому Нина Максимовна и пользовалась таким непререкаемым авторитетом, и ни одно серьезное решение не принималось без ее участия.
Мир Нины Максимовны был устойчивым, жизнеспособным и очень неуютным. Но отсутствие уюта было небольшой платой за то, что мир не рушился на глазах, за то, что все шестеренки были подогнаны друг к другу и ежедневно верная рука в места наибольшего соприкосновения механизмов добавляла капельку масла. Единственным человеком, не умещающимся в целостную картину этого мира и поэтому вызывающим тихую ненависть, был Профессор Ким. Поц, в первый же день своего появления на кафедре всем своим видом давший понять, что ему абсолютно плевать на устоявшиеся авторитеты. Подобные проявления разрушительной анархии бывали и раньше, однако Нина Максимовна быстро все прибирала к рукам — это в принципе и была ее работа. Теперь же все случилось по-другому.
Нина Максимовна все знала о субординации. Она управляла не нажимая. Она знала масштаб «научных светил», с которыми ей приходилось общаться, и совершенно искренне видела себя чем-то вроде их правой руки. Она была неким фильтром между божественной большой наукой и ежедневными житейскими и тем более требующими профессионального решения вопросами. Но молодой ученый не оказался непризнанным талантом и потому без меры в ней нуждающимся, он был успешным. И наличие или отсутствие Нины Максимовны никак не сказывалось на научной карьере Профессора Кима. Более того, когда встал вопрос о присуждении молодому доктору наук звания профессора, Нина Максимовна сделала все возможное, чтобы притормозить этот процесс. Она помнила, какой кровью давались звания и степени еще десять лет назад. Она чувствовала бешеный напор молодого доктора и видела в нем угрозу для стареющего заведующего кафедрой — Настоящего и Великого Ученого, в которого она была давно безнадежно и печально влюблена. Но этот поц (про себя Нина Максимовна именовала Кима только так) играючи подготовил пять кандидатов наук, и ВАК принял решение его аттестовать. И тут уже Нина Максимовна не могла ничего поделать.
