сидѣлъ, и бойко отвѣчалъ:
— А онъ самъ хотѣлъ облупитъ колбасу, Егоръ Пантелѣичъ.
— На мѣсто садитесь, — оборвалъ его пнспекторъ. — Все скоморошествомъ занимаетесь! публику тѣшите!
Потомъ, поднявшись къ первой партѣ, онъ стиснулъ губы и устремилъ молніеносный взглядъ на Бориса.
— Что жъ вы, наконецъ? Вы думаете, что вы геніальный сочинителъ, такъ вамъ все даромъ съ рукъ сойдетъ? — проговорилъ онъ чувствительнымъ тономъ.
Отступивъ два шага назадъ, онъ широко развелъ руками и поднялъ голову
— Добро-бы, — закричалъ онъ — простую шляпу надѣлъ, а то пастушескую!
Мечковскій прыснулъ и спрятался подъ лавку.
— Да встанъте же, съ вами вѣдь говорятъ, — крикнулъ Егоръ Пантелѣичъ и ткнулъ пальцемъ по направленію, гдѣ сидѣлъ Борисъ.
Борисъ приподнялся.
— Такъ вы ничего моднѣе не нашли? — продолжалъ инспекторъ, размахивая руками: — пастушескую шляпу! — (это слово такъ его привлекало, что онъ не могъ съ нимъ разстаться). — А какъ вы смѣете показываться на публичныхъ гуляньяхъ въ неформенномъ платьѣ.
— Всѣ ходятъ, — отвѣчалъ Борисъ.
— А кто позволилъ? Есть ли на это позволеніе? — И отступивши еще на два шага, Егоръ Пантелѣичъ опять заговорилъ: — Мало того, что онъ еебѣ пальто-сакъ заказалъ балахономъ; пѣтъ, онъ не унялся: онъ въ пастушеской шляпѣ явился, чтобъ вездѣ на него любовались!
На этотъ разъ уже не одинъ Мечковскій, а нѣсколько человѣкъ разомъ громко прыснули, и Борисъ, какъ ему ни была противна эта глупая сцена, не могъ воздержаться отъ улыбки.
— А онъ еще смѣется? Не видать вамъ университета, какъ своего носа! Я доведу до свѣдѣнія Іоны Петровича про всѣ ваши дебоширства! Мы вамъ покажемъ, какъ по набережной въ пастушескихъ шляпахъ разгуливать.
И долго бы кричалъ Егоръ Пантелѣичъ, на потѣху всему классу, еслибъ его не прервалъ звонокъ.
— Говорилъ я тебѣ, Борисъ, — со смѣхомъ сказалъ Горшковъ по уходѣ инспектора: — будетъ тебѣ гонка за шляпу! и прибралъ же слово! этакая рябая тумба.
— Пастушеская, — повторилъ Абласовъ съ странной своей улыбкой.
— Пастушеская шляпа! — крикнулъ Мечковскій, надѣвъ на голову старый изодранный портфель и прошелъ по классу, подперши себѣ руки фертомъ.
— Дуракъ, — проговорилъ съ гримасой Борисъ и махнулъ рукой.
Ему была противна вся эта возня — и глупые возгласы инспектора, и школьныя выходки Мечковскаго, а главное мысль о томъ, что онъ все-таки еще гимназистъ и его могутъ распекать за шляпу.
XLIV.
Былъ теплый, яркій майскій вечеръ. Все уже зеленѣло. Пахло ландышемъ. Цвѣла черемуха и сирень. За городомъ дышалось вольно.
Улица, гдѣ стоялъ домъ Телепневыхъ, вела къ заставѣ. Два огромныхъ оврага отдѣляли край города отъ большаго поля. Вдали виднѣлась бѣлая, кирпичная ограда кладбища. Маленькая, четыреугольная церковь съ одной главой выглядывала изъ-за деревьевъ. Лучи солнца падали на ея зеленую крышу… Мѣстность смотрѣла просто и нарядно.
Изъ глубины оврага, по крутой тропинкѣ, поднимались Борисъ и Софья Николаевна; она въ своемъ сѣромъ бурнусѣ, онъ въ пастушеской шляпѣ. Поднявшись, они пошли полемъ къ кладбищу. Отъ сквозной калитки до церкви положены были доски. Звонко отдавались ихъ шаги по доскамъ, среди невозмутимой тишины кладбища. Вотъ они повернули налѣво и стали пробираться между могилами. Шагахъ въ пятидесяти отъ церкви, высокая, чугунная рѣшетка отдѣляла довольно большой четырехъугольникъ. Тамъ стояло два памятника: одинъ чугунный, массивный, въ видѣ урны, другой бѣлый мраморный, съ золотымъ крестомъ на верху. Подлѣ мраморнаго памятника возвышалась свѣжая насыпь съ золотымъ крестомъ. Это была могила Борисова отца. Они остановились у рѣшетки, подъ самымъ крестомъ, стали на колѣни и долго молились…
Первая поднялась Софья Николаевна.
Она облокотилась о рѣшетку и долго-долго смотрѣла на Бориса. Наконецъ онъ всталъ, приблизился къ ней и взялъ ее за обѣ руки.
— Тутъ вся исторія нашего дома, — проговорилъ онъ, указывая рукой на памятники… — Тяжело было имъ… намъ лучше…
— Боря, милый мой, здѣсь лежатъ твои родители… они смотрятъ на насъ. Имъ, я думаю, хочется сказать: «живите, любите другъ друга, но не бросайте Машу; помните, что она васъ соединила и вы должны замѣнить ей отца и матъ…»
— Ахъ, моя радость, — перебилъ ее Борисъ: — ты такъ говоришь, точно Маша у насъ въ забросѣ…
— Нѣтъ, Боря, мы ее любимъ, но мы себя любитъ больше ея.
И она поникла головой…
— Развѣ это дурно? — тихо спросилъ онъ.
— Не знаю… Я вотъ здѣсь, передъ Богомъ скажу, что я люблю тебя больше всѣхъ… меня до сихъ поръ ничего не тревожило: я была невозмутима…
— А теперь? — робко спросилъ Борисъ.
— Съ нѣкотораго времени я начала чувствовать свою вину… Я не должна бы тебѣ этого говорить; но я ничего отъ тебя скрыть не могу… И знаешь, это не угрызеніе совѣсти; мнѣ просто жалко тебя, милый мой. — Она взяла его за руку. — Я ужасно счастлива; но я самой себѣ дѣлаюсь противна, когда чувствую, что ты долженъ принадлежать только мнѣ, что безъ тебя не соглашусь прожить одного дня… Этотъ эгоизмъ овладѣваетъ мной сильнѣй и сильнѣй…
— Это любовь, — проговорилъ онъ.
— Вотъ видишь, даже здѣсь, у могилы… я говорю только о себѣ… и что я говорю?… Все у меня такія грѣшныя, мятежныя страсти… За то я недолго проживу, — вдругъ сказала она…
— Какъ? — вырвалось у Бориса.
— Я всегда въ это вѣрила… Да и къ чему долгая жизнь?… Мнѣ такъ хорошо съ тобой… лучше того, какъ мы проживаемъ вотъ еще мѣсяца два, — не будетъ никогда. За что-же меня награждать долгимъ счастіемъ?… Довольно съ меня…
— А Маша?
— Маша… вотъ тебѣ доказательство, что я не люблю ее такъ, какъ отецъ твой просилъ…
— Полно, радость моя! — вскричалъ Борисъ, лаская ее… — что ты на себя напускаешь… Куда мы безъ тебя дѣнемся… А вотъ приведемъ послѣ-завтра сюда Машу и Мироновну… И намъ будетъ хороню…
Они еще разъ помолились. На возвратномъ пути Софья Николаевна повеселѣла. Борисъ съ удивленіемъ сталъ замѣчать, что у ней все чаще и чаще стало появляться грустное настроеніе. Правда, оно продолжалось всегда нѣсколько минутъ, и потомъ Софья Николаевна все забывала, становилась такой-же молодой и радостной, какъ въ первые дни любви. Ему было неловко и тяжело въ такія минуты; онъ точно слушалъ другую женщину, точно чуялъ какое-то приближающееся страданіе; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ находилъ въ себѣ живую силу и не отдавался тревогѣ, а напротивъ, смягчалъ и успокаивалъ ее. Такой избытокъ счастья и упованій переполнялъ сердце Бориса, что онъ одной лаской, однимъ словомъ, вырвавшимся изъ груди, возстановлялъ гармонію. И ему это даже было пріятно; онъ чувствовалъ, что Софья Николаевна нуждается, въ эти минуты, въ обновленіи, въ поддержкѣ.
Вечеръ былъ такъ хорошъ, что съ кладбища они не пошли прямо домой, а обогнули весь городъ. Вернувшись домой, имъ
