деревянный, с мезонином, темный, покосившийся в одну сторону и подпертый бревнами. С берегового откоса можно было видеть его: все, бывало, по вечерам два оконца и дверь открытая светятся, какой-то бубен ухал, и пиликало что-то для увеселения публики… А по временам неслись смешанные крики – не то песни, не то драка и караул. Вообще – вечное беспокойство и как будто угроза. Антитеза дремлющей обывательской жизни… Бурлаки с нашей скромной и по большей части бездействующей пристани, рабочие с кирпичных заводов, как кроты копавшиеся в мокрой глине, профессиональные нищие… одним словом, народ бездомный, несчастный, беспутный и злой. Даже и пролетариат-то попорядочнее избегал этого кабака. И вот, в него-то именно и втянул Рогов Гаврилу. А за Гаврилой узнала дорогу в «Яры» и Елена, собственно для того, чтобы мужа оттуда вытаскивать…
Делала она это как-то удивительно покорно, безропотно, право, даже красиво. Раз иду с уроков, вхожу в калитку, глядь, Елена вбежит навстречу, наскоро платок на голове повязывает.
– Куда вы, говорю, Елена?
Застыдилась немного.
– Не видали вы, – спрашивает, – Гаврило Степаныч в ту сторону прошли?..
– Кажется, говорю, пошел… Да вам-то бы, Елена, туда, пожалуй, и не дорога.
Хотел даже удержать ее… Но она сердито метнулась мимо и, кажется, с некоторою гордостью кинула на ходу, что, дескать, Гаврило Степаныч – ей муж, а она ему жена законная… А через полчаса гляжу, – ведет Гаврилу Степаныча под руку. Тот упирается, но идет и только смотрит перед собой тусклым, оловянным и непонимающим взглядом. И все-таки идет. У самой калитки уперся вдруг ногами, оттолкнул ее руку и уставился в нее… Лицо темное, и в оловянных глазах злая решимость…
– Ты, говорит, кто?.. Говори: кто ты?.. А?
Она стоит, опустивши руки, убитая какая-то. Вспомнилось мне то весеннее утро и их взаимные клятвы: «А вы, Гаврило Степаныч, бога не забудете?..» И стало мне страшно: забудет, думаю, и именно вот сейчас… сию минуту и забудет… Но вдруг луч некоторого сознания мелькнул в бессмысленном лице, и он как будто проглотил что-то. Не сказал ни слова и молча пошел к себе… И она пошла за ним, испуганная, почтительная и покорная…
И все так пошло: мигнет Рогов Гавриле, он исчезнет со двора и забурлит. Власть какую-то приобрел этот человек над Гаврилой, а Елена ее оспаривала… покорно, почтительно, робко, но настойчиво. Вероятно, считала всю эту историю наказанием, посланным ей для искупления «греха». Осунулась, приятная полнота исчезла, глаза впали… Но зато, глядя на них, я бы теперь никак не решился назвать их глупыми. Страдание всегда удивительно умно, даже у птицы… В вертепы является, мужа пьяного выводит, смеются над ней на улице, грубо задевают… – у нее за себя стыда ни капли… Только иной раз скажет шепотком: «Не хорошо, Гаврило Степаныч, люди на вас смотрят»…
Однажды, при этаком же вот случае, когда она привела его из «Яров», он вырвался из ее рук, кинулся к дверям Будникова и стал бешено колотить в них ногой. Елена как-то вся помертвела и, будто не в силах подойти к нему, глядела только, как человек в кошмаре, когда к нему приближается что-то давно ожидаемое и страшное, против чего нельзя уже бороться… Но тут вдруг дверь открылась, и на пороге появился г. Будников… Спокойный, даже величавый, с чувством полного превосходства. Я даже, правду сказать, несколько удивился… Как бы ни было, все-таки положение щекотливое. Подробностей я еще тогда не знал, но все-таки чувствовалась некоторая нечистота и неаккуратность… И вдруг ясность взгляда, спокойствие, достоинство. И не то чтобы притворство. Нет, – заметно это было бы… Просто – полная невозмутимость.
– Что, говорит, тебе, Гаврило, нужно? Зачем стучишь ногой? Не знаешь, как надо позвонить… Вот, видишь: звонок…
И показывает ручку звонка. Гаврило посмотрел на ручку и растерялся… Действительно, дескать, ручка и, значит, ногой совершенно-таки незачем… А г-н Будников с верхней ступеньки продолжает:
– И вообще, говорит, что ты о себе думаешь и что тебе, потерянному человеку, от меня нужно? Что, обидел я тебя, поступал с тобой неправильно, жалованье хоть на день один задержал? Ну вот ты стучал ногой… Хорошо. Вот я к тебе вышел… Что же тебе надо?
Гаврило – ни слова…
– Ну, так вот, говорит, я тебе скажу со своей стороны: лопата опять сломана, панель не подметена, лошадь не напоена, до сих пор… Лошадь бессловесная, ничего сказать не может… но, при всем том, она живая и чувствует… слышишь, ржет вот…
Этот аргумент подавил Гаврилу до такой степени, что он, побежденный совершенно и окончательно, повернулся и… отправился прямо в конюшню: и через минуту, даже как будто не пьяный, повел в поводу лошадь к водопою… А г-н Будников спокойно запер ключом свою дверь и пошел со двора. Проходя мимо моего палисадника и догадываясь, что я все видел, он остановился и, грустно покачав головой, сказал:
– Да вот, толкуют: народ, народ… не угодно ли полюбоваться…
VIII
Скандалы эти стали уже обращать внимание. Заговорили в городе. Судили, конечно, разно. Одни стояли за Будникова. Стоит ли верить слухам? Да и ничего ведь, в сущности, неизвестно. Какие-то, с одной стороны, глухие толки, а с другой – явные скандалы и безобразное нарушение общественной тишины… Но было и другое мнение. Люди низшего звания сочувствовали Гавриле. Должно быть, представлялось им, что г-н Будников, умный и сильный, похитил у Гаврилы какое-то право вроде талисмана, что ли, и теперь колдует каким-то образом, чтобы этот талисман потерял свою силу… И вот десятки глаз поворачиваются к окнам г-на Будникова и смотрят на него, когда он проходит, прямой и спокойный, как будто не замечая, что за ним тянется это облако недоумения, подозрения, осуждения, вопроса… вообще, греха. И в каждом взгляде отражается нехорошая мысль, и в каждом сердце шевельнется нехорошее чувство… Это ведь своего рода темная туча… Сотни одинаковых душевных движений, спутанных, неясных, но злых… И все направляются к одному центру…
А Будников, надо заметить, был до известной степени популярный и прежде пользовался общей благосклонностью… Даже Рогов, когда случалось ему проходить мимо нашего двора, завидя г-на Будникова с лопатой или граблями, прежде остановится, бывало, и скажет:
– Господин Будников, Семен Николаевич, труждается… Трудивыйся да яст.
Или:
– Господин Будников помогает ближнему дворнику трудами рук своих. Похвально!
И пройдет дальше, как мимо явления безразличного или даже приятно развлекающего…
А тут все это окрасилось иначе… У меня даже физическое ощущение какое-то являлось… вроде кошмара. Как будто эти две черты… или что-то в личности г-на Будникова пропитали собою всю атмосферу… Даже, представьте, почти до галлюцинации… Идешь в гимназию или из гимназии… Высчитываешь в уме отметки… И покажется вдруг, что это господин Будников идет за тебя этим размеренным шагом, довольный от сознания исполненного долга… Или задаешь урок, или читаешь необходимую нотацию и слышишь, ну вот просто-таки слышишь эти будниковские нотки в своем голосе… когда он нищим внушает трудовые правила, или читает Гавриле мораль по поводу сломанной лопаты, или мне самому советует «отбросить гордыню и смириться»…
Да, есть в этом обыденном, в этой смиренной
