на Рамодина. — Шипит и шипит, как самовар.
Напоив чаем, Наташа повела нас на Сивцев вражек, где жили Георгий Петрович с Машей. После озноба у меня поднялась, видимо, температура. Все мне казалось ненастоящим, а будто во сне. Вот я сейчас проснусь и окажусь дома, как после моего путешествия по деревням на тройке с незабвенным Мироном. Наташа с Рамодиным дорогой мне что-то говорили, и я им отвечал невпопад, и они смеялись. Но мне было не до смеха. Пришел в себя, когда мы подошли к Машиной квартире.
Маша была дома. Она обняла меня и заплакала.
— Да ты что? Что с тобой?
— Ничего, ничего, родной. Все хорошо. Это я от радости.
Наташа с Рамодиным посидели немного с нами и, распростившись, ушли домой.
— А где же Георгий Петрович?
— Разве его теперь застанешь дома? То в Совете, то в комитете, то на заводе. Да и всем хватает работы, меня тоже трудно застать...
— Тебе куда-нибудь идти?
— Нет, дорогой мой, я никуда не пойду. Я позвоню только Георгию Петровичу, чтобы не ждал меня. У нас на ткацкой фабрике сегодня собрание должно быть. Ну, там у меня надежные женщины есть, проведут...
— Какая ты добрая, Маша. А то, может быть, сходить к ткачихам?
— Я же соскучилась по тебе, родной мой. Ну, расскажи, как ты живешь, как у тебя дома?
— Пишут. Разъехались все. Остались мать да бабушка. Воюют с Семеном Ивановичем. Помнить, я тебе говорил, у нас в селе такой брюхан есть, лавочник, все наставлял меня на путь праведный...
— Ты отпуск взял? — спрашивает Маша.
— Нет, мы на фронт с Рамодиным едем.
— На фронт? — беспокойно переспросила она и перестала перетирать посуду. — Это обязательно?
— Другим обязательно, почему же нам не ехать?
— По-моему, и другим не обязательно, — с возмущением сказала она. — Скоро уже три года, как воюют! Мучается народ. А у женщин больше сил не хватает.
— Верно!
Я рассказал ей про ту женщину, которая от горя сошла с ума, называла себя хранительницей ветров и туманов. И нет больше слез, чтобы оплакивать погибших сыновей.
— Это ужасно, — вздохнула Маша. — Но отольются эти слезы... Вот царя уже нет.
— Царя нет, а война все идет. Что же изменилось?
— Скоро изменится...
Она продолжала прибирать на столе и смотрела на меня с такой нежностью, что у меня замирало сердце.
— Помнишь, мы об этом говорили, когда я в первый раз пошел к Георгию Петровичу?
— Как не помнить! Я тебя вела, а ты упирался... Ой, какой же ты смешной был...
Видя, что я не очень в большой восторг прихожу от этих воспоминаний, она обняла меня, засмеялась.
— Ну, не буду, — сказала она заглядывая мне в глаза и прикладывая руку ко лбу. — Да у тебя жар. Ты болен.
— Немного простыл, должно быть, дорогой... Пустяки.
— Давай-ка смеряем температуру.
— Ну вот, этого-то я больше всего и боюсь — мерить температуру, ложиться в постель, вызывать доктора. Мне же нельзя болеть. Понимаешь? Мне завтра ехать надо.
— Ничего, ничего, не нужно ворчать, — уговаривала Маша, ставя мне градусник под мышку.
Я опять вспоминаю про Георгия Петровича.
— Мне бы очень нужно повидать его, может, ты ему позвонишь?
— Конечно, позвоню, — отвечает она, вынимая через несколько минут градусник. — Ого, тридцать девять и три. Прими-ка вот подсолнечных капель и ложись в постель. А я займусь обедом.
Я вдруг почувствовал какую-то особенную слабость, и меня действительно потянуло прилечь.
4
Проснулся я весь в поту.
За столом, спиной ко мне, сидел Георгий Петрович и что-то писал. Я сел, кровать жалобно заскрипела. Он оглянулся.
— Ага, проснулся. Вот хорошо. Ну, здравствуй, здравствуй, — говорил он баском. — А ну-ка я погляжу на тебя... О‑о! Молодец, молодец! Вырос, возмужал. А как я?
— И вы переменились, будто покрепче стали, выросли, — пытаюсь шутить я.
— Так, так. Это хорошо, когда человек растет. Я, брат, большой университет прошел. Бутырки, Красноярск, Туруханск — вот мои классы. Побывал и в тех краях, где дядя Миша ваш подвизался. Славные места. Скоро там, да и не только там, а и везде, развернется такая жизнь, так забурлит, что любо-дорого. Енисей — это просто чудо. Представь себе, вдруг бы наша спокойная величавая Волга понеслась со скоростью пассажирского поезда. Таков Енисей. Глядя на него, заражаешься силой, энергией, хочется работать, жить... — Помолчав немного, он спросил: — Ну а как ты живешь? Как солдаты?
— У меня все то же: служба, армия. Сначала тихо у нас было, все думали да гадали, не знали, как и откуда начинать, но вот приехал Антон...
— Завалишин?
— Ну да! И дело пошло. По-настоящему пошло!
Я рассказал, как у нас проходила Февральская революция, какие события произошли в полку, как арестовали командира полка.
— Молодец Антон, молодец! Это же опытный человек. Так ты говоришь, он там остался? Ну что же, это неплохо. Смотрю я, здорово все выросли, ей-богу. Выпрямляется народ.
— А война-то вот продолжается, — сожалею я. — Даже революция не помогла.
— Это не та революция. Это были цветики, красные бантики, и вообще не наш праздник. Наш праздник еще придет. Ведь Ленин приехал, слыхал небось? А уж он знает, как дело вести. Тезисы его читал?
— Да нет, где же!
— Ну ничего, я вам подберу литературу, солдаты довольны будут.
Вошла Маша и очень удивилась, что я разговариваю как ни в чем не бывало.
— У него же температура тридцать девять и три... Ну чего ты встал c постели?
— Пропотел, все прошло.
— Не верю, дай поставлю градусник.
Градусник показал тридцать шесть и шесть.
— Это значит, у тебя малярия, — заключила Маша, — Постой, где-то у меня хина есть, — сказал Георгий Петрович. — Сейчас мы эту самую малярию угостим...
Я принял хины и продолжал
