Парни почему-то расхохотались.
– Бывает и такое, – сказал колхариец. – Но знать это надо, иначе ты от страха нос из дому не высунешь.
Прин, которой в Элламоне ни о чем таком думать не приходилось, приняла это к сведению.
Далее мы рассказали бы о намерении этих двух юношей отвезти некий груз куда-то на юг; а Прин, не желая вопреки всем хитростям задерживаться на улицах, где рыскало некое полубезумное существо, побитое ею, попросилась с ними – и они охотно дали согласие.
Отъезд задержался на несколько дней, что дало Прин возможность испробовать новую уловку и признать, что она, в целом, работает. Накануне ночью молодой колхариец (Прин уже попривыкла к его говору, обжившись немного в городе) предложил пойти на праздник в одном из кварталов. В эту ночь на улицах было людно, прохожие несли факелы, на маленькой площади горели костры, все переулки пропитались ароматами жареной козлятины и свинины. Живших здесь друзей колхарийца они не нашли, но их дважды приглашали в гости, поили пивом и угощали свининой. Однажды Прин померещился в толпе человек, которого она прикончила в подземелье (в первые дни он виделся ей за каждым углом, тут никакие уловки не помогли бы). Потом над морем голов показался знакомый лицедейский помост с факелами по краю, а на нем кувыркалась и ходила колесом Ватри с колокольчиками на поясе и желто-зелеными шарфами на шее и запястьях. Приятель колхарийца уставился на нее, до боли сдавив Прин плечо, и та предложила познакомить его с акробаткой, отрекомендовав ее конопатой коротышкой с дикими волосами. Все трое стали проталкиваться к подмосткам. Ватри все время улыбалась, подмигивала и махала рукой – Прин предположила, что у нее в Колхари много друзей, но парень засмеялся и сказал, что скоморохи всегда так делают. Толпа не пускала ближе; экая толща народу, сказал колхариец, потолще тебя будет (сам он был тощий и все время подтрунивал над Прин). Они пристроились к одному из костров, где женщины в оранжевых одеждах пели скорбную песнь на чужом языке.
Наша троица, не понимая ни слова, нашла мелодию задушевной. Значит, в городе правда бывают такие ночи, подумала Прин – зачем, собственно, уезжать?
Парень постарше раньше был батраком в крестьянской усадьбе неподалеку от города. Двадцати трех лет, бородатый, рябой, с черными от земли ручищами, он казался Прин самым милым, добрым и веселым человеком из всех, кого она знала. У девятнадцатилетнего колхарийца борода еще не росла, а на глазу сидело бельмо, напоминавшее Прин о Нойеде; раньше он работал подмастерьем у вальцовщика труб в Бронзовом ряду.
Оба лишились работы по нелестным для себя причинам, которыми, однако, весьма гордились. Они могли говорить об этом часами, причем колхариец заявлял о своем отвращении ко всякой работе, а батрак говорил, что вовсе ничего не умеет делать. В пути, на ухабах и переправах, тощий горожанин никакого труда не гнушался и мог посрамить здоровенного батрака, но понятия о женщинах и плотских утехах он разделял, похоже, с покойным Нинксом. Вечерами у костра старший обнимал Прин за плечи, и она прислонялась к нему, а младший излагал свои замыслы относительно женщин и денег; те и другие чередовались в его речах быстрее, чем на Мосту Утраченных Желаний. Сначала Прин пыталась с ним спорить, потом слушала вполуха или вовсе не слушала. Старший теперь все больше помалкивал, глядя в огонь. Прин, следя за отблесками на его мужественном, покрытом оспинами лице, старалась догадаться, что он там видит; это помогало ей отвлечься от разговоров горожанина, разбиравшего женщин на груди, глаза, ноги, волосы, задницы и все прочее. (Особую слабость питал он к женским коленям.) Его еще можно было терпеть, когда он делился очередной уловкой, касавшейся быстрого добывания денег или знакомства с женщинами – он полагал, что последнее занимает Прин не меньше, чем его самого, – но в целом он был ей противен. Хорошо еще, что ему всего девятнадцать и он не успел претворить свои наиболее гнусные планы в жизнь. Она не понимала, как старший, на плече которого так уютно дремать, может дружить с ним. Как-то при случае, когда они были одни, она спросила его об этом, но он лишь пожал плечами и сказал, что горожанин – парень хороший и работящий.
Младший и впрямь не ленился.
На третий вечер, когда они доели баранину и сушеные фрукты, Прин задалась вопросом, кто будет теперь кашеварить. У бабушки она научилась готовить и хотела предложить себя, но горожанин уже гремел горшками и плошками. Еще днем, в повозке, он поставил соленую треску отмокать, а теперь крошил репу. Прин со старшим слонялись без дела, пока младший, уже в третий раз, не отпустил шуточку насчет ленивых бабенок.
– Зачем ты так говоришь, – возмутилась она, – я охотно бы тебе помогла. – И на следующий вечер взялась помогать, несмотря на его возражения – так у них дальше и повелось. Они резали, жарили, парили, и Прин бормотала себе под нос иноземное слово «ниву». Старший в это время чинил повозку, ходил за дровами или просто сидел без дела. Никто ни на что не жаловался, а колхариец во время стряпни не говорил о женских телах и вполне мог сойти за друга.
Мы, безусловно, поведали бы и о том, как Прин наконец отдалась старшему из попутчиков.
– Я люблю тебя и знаю, что ты меня любишь, – говорила она ему; большому увальню это нравилось, и он улыбался, а младший, подслушав ее, улыбался не менее широко. – Это всё, что мне надо знать. – Говоря это, она чувствовала некоторую неловкость, будто никак не могла произнести с надлежащим выражением лицедейскую реплику – может, потому столько раз и повторяла. Любовник улыбался ей, и тыкался носом в ее шею, и гулял с ней под деревьями, обняв ее за плечи, но сам не говорил почти ничего.
Как мы замечали ранее, Прин уже лишилась невинности – в провинции с ней расстаются еще раньше, чем в больших городах. Но опыт у нее был небольшой, не говоря уж о том, что теперь она спала с мужчиной, которого две недели назад еще знать не знала, и не имела поддержки традиций и ритуалов, пристраивающих девушку замуж, когда это необходимо. Надо рассказать также, как однажды на постоялом дворе колхариец привел к Прин двух императорских солдат из местного гарнизона и препирался с ней битый час – негромко, но с той же спокойной решимостью, с какой освобождал застрявшее в ручье колесо. В конце концов она согласилась лечь с ними.
Колхариец приводил следующие доводы: старший слишком много потратил на пиво, и теперь даже оставшихся у Прин денег не хватит, чтобы заплатить за ночлег; это не Колхари, где можно остаться и отработать свой долг; это захолустье, где все друг другу сродни, а чужих не любят, что доказывали уже много раз.
Если же она обслужит солдат, то они преотлично за всё расплатятся.
Денег все-таки не совсем хватило, но хозяин не стал придираться, хотя был недоволен и видеть их более не желал.
Затем мы поведали бы, как часа через три после отъезда Прин ввязалась в ссору со своим возлюбленным – до того глупую, что, покинув в гневе обоих спутников, она не могла припомнить, в чем, собственно, было дело. (Не в солдатах. Старший про них не знал – дрыхнул, напившись пива, – а младший обещал, что не скажет.) Прин знала только, что счастлива от них обоих избавиться – и расплакалась, прошагав два часа по пыльной, палимой солнцем дороге.
