неясностей и недоговоренности кончил неожиданным выводом: «Ничего не изменилось, война продолжается». Подобное же непримиримое настроение на другой день повезла к Витте депутация от якобы земского съезда, которым, по словам Милюкова в его «Трех попытках», уже руководило «ядро политической партии». Он разумел, очевидно, кадетскую; состав депутации, по его же словам, должен был показать, что земство не хочет «компромиссных решений». Но когда главный враг, самодержавие, оружие положил, и им была объявлена конституция, то для порядка, который был только что возвещен, обнаружилась другая опасность — революция. Ее еще не было и до нее в этом году не дошло, но симптомы ее появились тогда же. Уже 18 октября, в день объявления Манифеста, толпа бросилась к тюрьмам освобождать всех заключенных во имя обещанной Манифестом «неприкосновенности личности». Как образчик понимания свободы печати в легальных газетах можно было читать объявление, что «Николай Александрович Романов, оставшись без дела, ищет работы» и т. д. Вечером я пошел на митинг в консерваторию, тогда уже была полная свобода собраний и слова; под громадным плакатом шел открытый денежный сбор: «На вооруженное восстание». На публичном собрании читался доклад о сравнительных достоинствах револьверов Браунинга и Маузера. Там было сообщено о произошедшем убийстве Баумана черносотенцем, и назначена по случаю его похорон грандиозная демонстрация; она через день состоялась. Так на горизонте вспыхивали предвозвестники революционного шторма, но главную опасность представляло не это, а то, что «либеральное направление», которое должно было собой представлять конституционный порядок, в революции продолжало видеть не врага, а союзника, что демократия еще считала тогда недостойным вспоминать о «потребностях государства», а не только о «народных правах». Общественность выиграла войну против исторической власти, но мира с ней заключать не собиралась. В этот момент я уже почувствовал некоторое расхождение с партией.
Но если в партии я оказался случайно, а в Центральный комитет попал вовсе по недоразумению, то когда она стала работать в стране, я в этом от всей души принял участие; и потому самому себе хочу дать отчет одновременно в том, что меня с ней связало и почему, по словам Милюкова, я принадлежал к ней только формально.
Работа партии первое время состояла не в выборах, а в ее «выступлениях» среди населения. Сначала, чтобы ему объяснять неожиданный и для многих малопонятный Манифест; потом, чтобы знакомить его с партийной программой; только позднее, чтобы на выборах поддерживать ее кандидатов. Городской комитет партии этой работой заведовал, он организовывал собрания и распределял между ними докладчиков. Моя работа в этой области не ограничивалась только личными выступлениями на собраниях. Спрос на ораторов был очень велик, а среди молодежи желающих выступать было немало. Комитет решил организовать их подготовку к таким выступлениям. Была создана специальная «школа ораторов», и я поставлен во главе этой школы. «Ораторству», конечно, я никого не учил: старание быть «красноречивым» я всегда считал большим недостатком. Я моим ученикам внушал, что красноречие — главный враг для оратора. Этому я научился в той жизненной школе, которую сам проходил как уголовный защитник в уездах перед серым составом присяжных. С моими учениками мы только совместно обсуждали вопросы, которые нам задавались на митингах, и обдумывали, как лучше на них отвечать. Круг моих наблюдений этим очень расширился. Я узнавал, как «реагируют массы» на тот или другой аргумент. Кто‐то сказал: «Если хочешь какой-нибудь вопрос изучить, начни его преподавать». Я на себе испытал справедливость этого парадокса. Не знаю, был ли я полезен нашим ораторам, но мне самому моя школа была очень полезна.
Самая агитаторская работа была назидательна. Собрания сталкивали нас с обывательской массой. Так называли тех, кто специально не занимался политикой, думал о личных своих делах и не подымался к высотам гражданственности. Но на таких обывателях держится государство; бессознательно они больше всего определяют политику власти. Когда совершилось преобразование строя и обыватель увидел, что у него будет право голоса в своем государстве, то пока он не разочаровался в серьезности этого, он отнесся к этому своему праву с той добросовестностью, с какой когда-то, в 60‐х годах, отнесся к своему участию в суде присяжных. Он понимал, как он мало подготовлен к задаче, которую верховная власть теперь перед ним ставила, и заинтересовался этой задачей. На наших глазах, при нашем участии стало происходить политическое его воспитание.
На наших кадетских собраниях была своя публика. «Интеллигенты» приходили в небольшом количестве либо принимать участие в прениях, либо смотреть за порядком. Им эти собрания уже не были интересны. Нашими посетителями были преимущественно серые массы: по профессии лавочники, приказчики, ремесленники, мелкие служащие и чиновники; по одежде чуйка, армяк, кафтан, пиджак без галстука. С благодарностью вспоминаю этих скромных людей, сидевших в первых рядах, приходивших задолго до начала собрания, не уходивших до самого конца и слушавших все время с напряженным вниманием. Эти люди впервые услышали о вопросах, о которых им говорили; приходили послушать, поучиться и после подумать и между собой обсудить.
Было увлекательным делом беседовать с такими людьми при таком их настроении. Не затем, чтобы наскоком провести через них свою готовую резолюцию и выдавать ее потом за «волю народа», а чтобы помочь им самим разобраться в сумбуре, который наступил в их головах после крушения привычных понятий. Падение самодержавия, привлечение обывателя к участию в управлении государством, свободное обсуждение недавно запретных вопросов были переменой, которую очень долго обывателю еще приходилось только усваивать.
Политика, по Наполеону, есть «искусство достигать намеченной цели наличными средствами». Было важно из общения с массами знать, какой материал массы из себя представляли и какие средства они давали нам для борьбы. Если бы мы на это обращали больше внимания, мы избегли бы многих ошибок, вроде знаменитого Выборгского воззвания.
Что думал тогда обыватель? Конечно, он был недоволен, был в оппозиции. Могло ли быть иначе? 80-е и 90-е годы шли вразрез с естественным ходом развития, на которое Россия вступила в 60-е годы. Крестьяне о крепостном своем состоянии уже забыли, составляли себе имущества вне надельных земель, но оставались неполноправными, подчинялись сельскому обществу, а вместо закона — «обычному праву», то есть часто произволу сельских властей. Рос торговый и промышленный капитал, получал в жизни страны преобладающее значение, а между тем местное самоуправление строилось на одних землевладельцах. И главное, надо всем была всемогущая, бесконтрольная государственная власть, на которую управы найти было нельзя и перед которой все чувствовали себя беззащитными. Обыватель понимал, что власть его интересы не защищает, о его бедах и нуждах забыла. Если повсюду за трудность жизни обвиняют правительство,
