со времен… со времен моего покойного мужа. И ни разу нас не подвел. Возможно, на дороге возникли какие-то трудности или что-то случилось с лошадьми, но скоро он будет здесь. Я уверена.
– Хм-м, – протянула мисс Дэйвеншоу, так как для ее опытного уха ответ миссис Харрогейт прозвучал не слишком убедительно.
Наступило долгое неловкое молчание. Из коридора наверху негромко донесся топот детских ног. Миссис Харрогейт прочистила горло и дотронулась до рукава мисс Дэйвеншоу:
– На сколько они опаздывают?
– На пятьдесят шесть минут.
– Ох, – вздохнула миссис Харрогейт. – А где мистер Ластер? В сторожке его нет – я только что оттуда. Если есть какие-то новости, то он их уже получил.
– Никаких новостей, миссис Харрогейт. Экипаж просто… опаздывает.
– Вы можете и дальше сидеть сложа руки, ожидая новостей, мисс Дэйвеншоу, – в голосе женщины послышались стальные нотки. – Но я не собираюсь бездействовать. Пойду расспрошу мистера Ластера. Я сообщу вам, если узнаю какие-либо новости.
Эбигейл Дэйвеншоу склонила голову. Последовало долгое молчание.
– Доброго вечера, – наконец произнесла миссис Харрогейт.
– И вам того же.
Эбигейл отвернулась и, спокойно дыша, прислушалась к шагам своей старшей коллеги, которая пересекла вестибюль и направилась во двор, к сторожке Уолтера Ластера.
И только когда входная дверь с грохотом захлопнулась, Эбигейл, убедившись, что осталась одна, позволила себе состроить недовольную гримасу.
Карета никогда не опаздывала.
Уолтер Ластер нетерпеливо закрыл за собой дверь сторожки и запер ее на ключ. Затем он поспешил через двор к черному входу, бросая по сторонам настороженные взгляды. На улице темнело.
Никто не видел, как он ушел. Он наблюдал за той женщиной из Лондона, миссис Харрогейт, в черном платье и с закрытым вуалью лицом, которая, казалось, не сводила с него глаз. Как будто она что-то знает. У черного входа он остановился и быстро прижал ко рту платок, заглушая кашель. Внутри у него все сжалось от боли. Когда он убрал платок, даже в слабом свете, льющемся из окон поместья, было видно, что он испачкан кровью. Во рту и на губах стоял привкус железа.
Экипаж из Эдинбурга не прибыл. Это был знак. Сердце Уолтера колотилось, он тихо покачал головой, перебирая связку ключей в поисках нужного. Нужно было спешить. Если все идет так, как ему говорили, то Джейкоб приедет в течение часа. Наконец он нашел нужный ключ, отпер замок, проскользнул внутрь и прислушался. За дверью никого не было. Поспешно пройдя через задние коридоры, он спустился по ступенькам в холодный подвал и отыскал старый фонарь, который ранее спрятал за полкой. Чиркнув спичкой, Уолтер зажег его, повернувшись лицом ко входу.
Джейкоб, Джейкоб. Его единственный друг.
Уолтер – невысокий, сутулый из-за полученной в детстве травмы – всю жизнь страдал от одиночества. У него были длинные жирные волосы, которые он раз в месяц собственноручно стриг садовыми ножницами, маленькие руки и лишь два зуба. Он настороженно наблюдал за живущими в Карндейле детьми, стараясь держаться от них подальше; ему не нравились их насмешки, и он опасался их неестественных способностей. Но большинство обитателей Карндейла не обращало на него внимания – для них он был всего лишь чудаковатым мистером Ластером, который живет в сторожке и следит за приездом гостей и доставкой продуктов.
Но Джейкоб не был таким, о нет. Джейкоба, когда тот оказался в Карндейле, сразу же потянуло к Уолтеру, или Уолтера потянуло к нему – трудно сказать точно, – и дело было не только в том, что они оба отличались от остальных и оба страдали от одиночества. Нет, это была более глубокая связь, непохожая на дружбу, скорее на братскую привязанность. По крайней мере, так всегда казалось Уолтеру.
Когда Джейкоб уехал и не вернулся, Уолтер понял, что случилось что-то плохое. Наблюдая за тем, как мистер Коултон уезжает в карете в Эдинбург, он с трудом скрывал свою неприязнь. Возможно, этот человек обидел Джейкоба или даже убил его, бросив тело в каком-нибудь переулке. Конечно, Коултон явно один из тех, кто на такое способен.
Примерно в то же время проявилась болезнь. Чахотка. Однажды зимой Уолтер резко кашлянул в ладонь, и на ней осталась кровь – он сразу понял, что это значит. Оставался год или пять – неважно. Рано или поздно болезнь убьет его.
Но потом пришли сны.
Джейкоб, что-то нашептывающий ему на ухо. Навещающий его. Спокойно сидящий рядом с ним. Его старый друг, его единственный друг. Он обещал помочь ему, обещал сделать его лучше – здоровым и больше не одиноким. Говорил, что вернется в Карндейл. И на этот раз, уезжая, возьмет его с собой.
Где-то наверху открылась дверь кладовой. Уолтер стоял очень тихо, подняв фонарь и прислушиваясь, а затем направился к полкам, вырубленным прямо в стене подвала. Едва он нащупал на третьей из них защелку, как полка плавно, словно по рельсам, скользнула вперед, а затем отъехала в сторону. В лицо ему хлынул порыв влажного зловония.
Уолтер посмотрел вниз, в кромешную тьму туннеля, идеально круглого, как будто его проделали огромным промышленным буром. Беспокойно облизал губы. Джейкоб ждет его, полагается на него.
Подняв фонарь, Уолтер поспешил вперед.
Иногда по ночам Генри Бергаст бродил по неосвещенным залам Карндейла, вглядываясь в темноту, ощущая кожей движение воздуха, чувствуя, как вокруг и сквозь него бежит время, похожее на струйки утекающего сквозь пальцы песка, и ему казалось, что его тело постепенно разлагается.
Старение. Вот что это было. За несколько десятилетий он так и не привык к нему.
Он обычно надевал жилет и рубашку с длинными рукавами и жестким воротником и бродил так мимо закрытых дверей, мимо увешанных гравюрами стен, мимо шкафов с акварелями на полках. Все в темноте сливалось в странную однообразную массу. Он погружался в свои воспоминания о садящемся над устьем Нила солнце, уносясь в те далекие годы, когда египтянам еще не были знакомы британские военные корабли, когда воздух в джунглях Новой Испании был пропитан запахом гниющих фруктов. Он вспоминал погибших – коллег, друзей. Некоторые из них добились больших успехов в науке. Постепенно, на протяжении веков, его привязанности ослабевали. Он давно уже был одинок и лишь наблюдал старение и смерть тех, кто, покидая его, оставлял в том уголке его сердца, где когда-то жила любовь, только боль. Когда-то у него были родители – они умерли много веков назад, – был брат и были даже жена и ребенок, маленькая девочка – как же ее звали? – которая любила белые цветы и делала его счастливым. Все их лица давно стерлись из его памяти, и вспоминать о них сейчас было все равно что перелистывать страницы книги, написанной кем-то другим. Давным-давно ему сказали, что все таланты, даже самые могущественные хаэланы, стареют и умирают. Он ждал этого. Но так и не старел.
Вместо этого он, как Генри, со спокойной отрешенностью рассуждал, медленно портился изнутри, портился, как залежалый фрукт, чернея и разлагаясь, распространяя гниль, пока его внешность не утратила связи с тем, что находилось внутри. Когда живешь достаточно долго, то перестаешь быть человеком, перестаешь понимать все, что наполняет сердце. Ибо оно создано временем и им же поглощается, поглощается осознанием конечности своей жизни – а Бергаст не мог умереть.
Разве что… теперь мог.
«Вот в чем заключается самая жестокость», – думал он, спускаясь по лестнице и проходя через нижние залы. Он был величайшим талантом, тем, кто должен был продолжать существовать; именно он, и никто другой, видел и познал истинную силу. Лишь однажды он разглядел талант, подобный своему, в другом создании, в древнем существе под названием другр, принявшем облик женщины, до опьянения прекрасной, но пугающей. Она была преисполнена абсолютной, глубокой, нечеловеческой чистоты, и Бергаст ненавидел ее, но желал. Он знал, что другр, как и Джейкоб, преследует ребенка. А еще давным-давно один глифик из Болгарии предсказал, что однажды в другом мире, в стране мертвых, родится живой ребенок, который разрежет ткань миров, перестроив таланты по своему образу и подобию. «Темный талант».
Бергаст долгие годы охотился за этим ребенком, расходуя при этом собственную силу. И вот теперь, благодаря Джейкобу, мальчик был найден.
Найден и находился в безопасности. Однако Генри был уже слишком слаб, чтобы что-то с ним сделать, слишком слаб, чтобы использовать его так, как ему было нужно, как он хотел. Осознавать это было
