Лишь одного прославлю я дела, Но чтит двоих речь об одном ведущий, Затем что цель их общею была.
[Теперь я расскажу вам об одном, о Франциске, но о каком бы из них двоих ни пошел рассказ, он будет о другом, какому бы ни возносилась хвала, она будет обоим, поскольку дела их были устремлены к единой, общей цели, жизни Церкви, славе Христовой.]
Эти слова эхом отзывались в моей голове в эти дни, когда я рассматривал чудесную фотографию двух Пап, молящихся рядом во время исторической встречи в Кастель Гандольфо 23 марта 2013 года: Папы Бенедикта XVI и Папы Франциска. Попробуем перечитать эти стихи с мыслью о них: о Папе Бенедикте, «блистающем сияньем херувима», мудростью и глубиной одного из величайших мыслителей века, о том, как он встал на защиту истинной веры, твердо, ясно и непоколебимо, как никто иной; и о Папе, пришедшем ему вослед, неожиданном Папе Франциске, удивительном, сразу воспылавшем «пыланьем серафима», деятельной любовью. Вера по одну сторону и любовь — по другую.
Когда читаешь эти строки и видишь перед глазами этот образ, становится понятно, что Божий Промысел воистину правит миром, не каким-то там абстрактным, а нашим бедным миром сегодня. И столь же актуальны и сегодня слова, которые Данте вкладывает в уста святого Фомы: прославляющий одного неизбежно чтит и второго. Сколько времени, сколько сил потратили напрасно журналисты, пытаясь установить, чем один Папа отличается от другого, в то время как совершенно очевидно, что в них — два дара для жизни Церкви, для всего мира, две харизмы, два темперамента, два чувства, каждому из которых необходим другой. Нельзя говорить об одном, не имея в сердце другого, и не зря Папа Франциск в каждой речи неизменно упоминает своего предшественника.
Вернемся к Данте, пролистнем географическое описание местности, которое дает нам святой Фома, и войдем непосредственно в город Ассизи.
На этом склоне, там, где он, ломая, Смягчает кручу, солнце в мир взошло, Как всходит это, в Ганге возникая…
Описывается гора Субазио, на более пологом склоне которой располагается город Ассизи, откуда «солнце в мир взошло», как оно всходит обычно на Востоке со стороны реки Ганг. Это очень сильная метафора, с нее начинается представление Франциска как второго Христа (alter Christus), второго солнца, потому что первое Солнце — Христос.
Чтоб это место имя обрело, «Ашези» — слишком мало бы сказало; Скажи «Восток», чтоб точно подошло.
В этой терцине метафора солнца раскрывается еще глубже: говоря об этом городе, не называйте его «Ассизи» («Ашези» — средневековое произношение Ассизи), потому что это слово не может передать всего; называйте его «Восток», ибо на Востоке всходит солнце, дарующее жизнь. Солнце — образ Христа, церковный алтарь обращен на восток, потому что именно оттуда является солнце, то есть Христос.
На эту смысловую линию Данте накладывает еще одну. Ассизи в Средние века назывался Ашези, и это слово по-итальянски означает восхождение, подъем, путь вверх, к Истине. Как удивительно, что именно так называлось место, где родился Франциск, alter Christus, помогающий людям устремить взор ввысь, в то время как главная их проблема (и об этом Данте говорит в начале песни) — низкий полет («пригнетенные крылья»). «И хотя призывают его к горнему, он не возвышается единодушно» (Ос. 11: 7), — говорит пророк. Человек, стремящийся ввысь, к Богу, свободен изменить свой путь и уклониться вниз, к «скудоумным силлогизмам». Когда прочувствуешь, что главная цель человека — стремиться ввысь, то узнать, что святой Франциск родился в городе Ашези, городе «Восхождения», невероятно и прекрасно.
Оно, хотя еще недавно встало, Своей великой силой кое в чем Уже земле заметно помогало.
[Не так много времени прошло c рождения Франциска, то есть он был еще в юных летах, а уже земля утешалась его добродетелью.]
Он юношей вступил в войну с отцом За женщину, не призванную к счастью: Ее, как смерть, впускать не любят в дом; И, перед должною духовной властью Et coram patre с нею обручась, Любил ее что день, то с большей страстью.
Он еще «юношей вступил в войну с отцом», возлюбив «женщину, не призванную к счастью», то есть бедность, «Госпожу Бедность», как называл ее сам Франциск. И здесь неизбежно мы слышим отголосок песни второй «Ада»: «…лишь я один, бездомный / Приготовлялся выдержать войну / И с тягостным путем, и с состраданьем»[225]: жизнь как война, жизнь как битва, которая может дойти до войны «с отцом», тем, кто дал нам жизнь. Потому что «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. 5: 29), и «если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери (…), тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14: 26).
