— Если еще раз так сделаешь, я тебя прибью! Учти, я не шучу.
При этих словах она, словно козленок, Бэмби или кто там еще, начала дергаться, кричать, извиваться, шипеть:
— Так! Так! Убей меня! Убей! Убей меня и своего сына, жалкий... — и уже собиралась договорить, когда здоровый инстинкт самосохранения заставил ее замолчать.
Он убрал руку, и она, тяжело дыша, распрямилась, схватила сумочку и вылетела из машины.
Винченцо Бальди опустил стекло: "Вернись в машину. Куда тебя понесло?"
Опять вопрос.
Рита не ответила. Она прошла между выстроившихся в ряд машин, обогнула полосатые конусы разделительной линии и, подойдя к краю моста, перегнулась через ограждение.
Она знала, что не бросится вниз. Хотя, представив это, почувствовала себя лучше.
"Малыш, если бы я бросилась вниз, я избавила бы тебя от дерьмового отца... Но не волнуйся, рано или поздно я от него уйду", — сказала она сыну, которого носила в чреве.
Рита закрыла и снова открыла глаза. От реки, готовой, казалось, взорвать бетонные преграды, поднимался приятный запах воды и влажной земли.
Взгляд упал на мертвые остовы деревьев, застрявшие между опорами моста. Ветки все в разноцветных пакетах, словно на новогодней елке у оборванца. Рядом отдыхает пара уток. Самец с зеленой переливчатой макушкой и самка в бурой ливрее. Уж конечно, эта парочка пернатых ладит между собой. Такие спокойные, уселись бочком к бочку чистить перышки на большом пакете...
— Что это? — вырвалось у нее.
Рита Бальди прищурилась, заслонившись ладонью от бликов.
Что-то непонятное. Казалось...
Она достала из сумки очки в тонкой оправе от "Дольче и Габбана" и нацепила их на нос.
Ладони инстинктивно потянулись туда, где росло ее дитя, и она завопила.
215.
Человек-падаль гнил заживо.
Ни разу в жизни он еще не чувствовал себя так скверно. Даже после удара током. Тогда через него прошел огонь, а потом опустилась тьма.
Сейчас было иначе. Сейчас он медленно загнивал.
Он лежал на кровати и продолжал массировать свой твердый и упругий, как барабан, живот.
Он чувствовал их. Личинки мух шевелились, питались его плотью и прогрызали кишки. Боль исходила оттуда и распространялась по всему телу до кончиков волос и до ногтей на ногах.
"Наверное, надо поехать в больницу"
Но его замучают вопросами, захотят узнать, что с ним такое произошло, и потом заставят остаться в больнице.
Он знал, что это за люди. Люди, которые хотят знать. Которые задают вопросы.
А потом его положат рядом с Рино. И Рино откроет глаза, выпрямится и закричит, показывая на него пальцем: "Это он! Это он! Это он убил девочку".
"И угодишь в тюрьму, где по ночам тебя берут и..."
При мысли о тюрьме режущая боль пронзила плечо, выбив тысячи искр из шеи и из головы. Он почувствовал, как боль брызжет из его пораженного тела, проходит сквозь пропитанный потом матрас, проникает в ножки кровати, растекается по полу и по стенам, через кирпичи, фундаменты, по трубам в темную землю, оттуда по корням деревьев, и те начинают сохнуть, терять листву и скрючиваются в тишине.
Человек-падаль положил на живот крест, который дал ему посланец Бога Рики, и ему показалось, будто немного полегчало.
Он встал, доковылял до туалета и посмотрел на себя в зеркало.
Сквозь кожу на лице проглядывал оскал смерти. Он накинул на голову капюшон банного халата, и его костлявое лицо скрылось в полумраке. Лишь плыли в пустоте его горящие, в красной сетке сосудов, глаза и желтоватые зубы.
Это было лицо смерти. И когда она оставит его бездыханное тело, то улыбнется точно так же, как он сейчас.
В раннем детстве он переболел менингитом, температура у него тогда поднималась за сорок.
"Ты чудом выжил. Благодари Господа", — говорили ему монахини.
Такая высокая температура, что его опустили в фонтан напротив приюта. Он помнил, что в фонтане плавали угри, вода закипела, угри сварились и побелели.
"Но может, это и неправда"
Еще он помнил шипучий аспирин. Вот это была правда.
Он так и видел его перед собой. Огромный белый диск, он плавал в стакане и таял, превращаясь в пузырьки, брызги и шипение.
Ему нужна была таблетка шипучего аспирина. Он бы отдал все, что имел, за то, чтобы почувствовать на сухом языке его солоноватый привкус.
Человек-падаль сходил на кухню. На буфете стояла набитая мелкой монетой банка от варенья. Деньги на аспирин имелись.
Загвоздка была в том, чтобы выйти из дому. При одной мысли оказаться на людях ему стало казаться, что он задыхается, что тысяча рук уцепилась в него и тянет в морскую пучину.
"Если не примешь аспирин, умрешь"
Сперва он не узнал голос. А потом улыбнулся.
Кристиано.
Это был голос Кристиано.
Сколько времени он не вспоминал о мальчугане? Как он мог позабыть про него? Это был его лучший друг, его единственный настоящий друг.
Боль, гораздо сильнее той, что терзала его тело, сжала сердце, и что-то твердое и колющее застряло у него в горле.
Всего одна ночь, и все переменилось.
"Что ты наделал? Что ты натворил?"
"Это не я. Это Бог. Я не хотел, правда. Клянусь вам, я не хотел. Бог заставил меня делать эти вещи. Я ни при чем"
"Все переменилось", — произнес он и почувствовал, как глаза наполнились слезами.
Походы с Кристиано в торговый центр, их прогулки вдоль реки, вечера с Рино и Данило, когда они, сидя перед теликом, ели любимую пиццу.
Ничего этого больше не будет.
Он больше не Четыресыра. Теперь он Человек-падаль.
Постанывая, он надел штаны, свитер с высоким горлом, куртку, замотался шарфом и нахлобучил на голову шапку с помпоном.
"Иди прямиком в аптеку, купишь аспирин — и мигом домой. Если сделаешь так, ничего с тобой не случится".
Он достал из плошки пригоршню монет, перекрестился, подошел к выходу и распахнул врата ада.
216.
"С чего бы такая пробка? Не понимаю", — ворчал Беппе Трекка, сидя за рулем своей "пумы". Кристиано, сидевший рядом скрестив руки, в надвинутом на лоб капюшоне толстовки, едва слышал социального работника.
Полусонным взглядом он скользил по ангарам, торговым центрам и тянущимся вдоль дороги бесконечным оградам.
Они продвигались на пять метров и опять вставали. Та еще пытка. На шоссе за полчаса они проехали самое большее полкилометра.
