Съем яблоко выкурю сигаретупонаблюдаю как убирает рожки улитка ночьлежащая в черной бархоткеЯ скажу: Уже ночь.И мы согласимся – о дом о пепел —с шарманщиком что на углу подбираетпечальные рыбьи скелеты и маковый стебель.
C’est la javad’celui qui s’en va —Пусть же, сердце, поет тот кто остаетсякто остается чтоб сохранить дом.
Я так прочувствованно прочитал стихотворение, что Сусана даже расплакалась. Бедная Су: быть так хорошо знакомой со мной и при этом оставаться способной разреветься над финальной сценой любого из романов Чарлза Моргана. Вихили, одними жестами, подтвердили право моего творения на существование.
– Очень похоже на одну вещицу, от которой был без ума наш покойный папаша, дон Леонардо Нури, – заметил Хорхе. – Но следует признать, что Инсекто не без изящества пользуется техникой раннего Неруды, сочетая ее с сентиментальностью Карриего. Результат получился весьма недурной.
Хорхе насмешничал и при этом смотрел на меня со щенячьей нежностью. Он говорил, что моим коньком должна быть гномическая, нравоучительная поэзия, что мне следовало бы переложить стихами телефонный справочник. Он все говорил и говорил – пока не подавился куском бутерброда, да так, что Марте пришлось изо всех сил колотить его по спине. Хорхе все еще докашливал, валяясь на полу и картинно извиваясь в театрально преувеличенных конвульсиях, когда – совершенно неожиданно для всех – хлопнула входная дверь. Вихили, инстинктивно потянувшись друг к другу, напряглись всем телом. Спокойнее всех выглядела Сусана: взглядом и легким движением головы она сделала Хорхе замечание по поводу оставленной нараспашку двери, а затем направилась в прихожую. Я испытал чувство, наверняка хоть когда-либо испытанное каждым: смесь ощущений, когда тебя словно что-то давит и крутит там – ну там, внизу, – и одновременно покалывает где-то в затылке. Ренато внешне вообще никак не отреагировал на то, что случилось, и продолжал с самым серьезным видом вертеть в руках поднятый к свету бокал – словно маленькую сверкающую и искрящуюся карусель.
– Кто там? – крикнула Марта каким-то не своим, будто в гипнозе, голосом.
Нашим глазам предстала очень серьезная и внимательно-настороженная Лаура Динар. В руках она держала – словно молитвенник – маленькую сумочку. How pure at heart and sound in head[153], – вспомнился мне Теннисон. Лаура переводила взгляд с одного из нас на другого, она разглядывала нас серьезно, чуть наклонив голову, без тени улыбки на лице.
– Я понимаю, уже поздно, очень поздно, – зачем-то сказала она то, что было и так очевидно. – Но дверь у вас открыта, и я услышала голоса…
Сусана нарушила угнетающую статичность нашего натюрморта (а до этой секунды мы наверняка изрядно напоминали рыбу, разложенную на столе; ни дать ни взять – творение кисти Энсора), сделав жест, едва ли не самый древний в системе знаков, если не считать занесенного для удара кулака. Во взмахе ее руки было предложение крова, места у очага и хлеба-соли, но Лаура от всего отказалась, тоже дав понять это одним сдержанным жестом.
Все, что происходило в тот вечер, наверняка останется в моей памяти навсегда. Но сильнее всего в нее врезалось паучье движение руки Марты, скользнувшей по ковру и впившейся в рукав рубашки Хорхе, который уже выпрямился, готовый вскочить и ринуться навстречу Лауре. Рука Марты – это были все мы, даже Сусана влилась в общий порыв, в нечеловеческую силу пальцев, что отчаянно – но не выставляя это напоказ – пытались пригвоздить Хорхе к тому месту, где он сидел, удержать его рядом с нами – навсегда.
Но он, как герой древних преданий, легко, одним движением руки, сбросил все оковы и, вскочив на ноги, шагнул навстречу Лауре, неподвижно ждавшей его у двери.
– Да, это я, – просто сказала она. – А ты что, проводишь меня? Вот здорово.
ii
Быстрее, быстрее, времени терять больше нельзя. В тот час, когда, казалось бы, как никогда нужно было объясниться друг с другом, мы молча сели на ковре в кружок, словно краснокожие в вигваме, и принялись за бутылку коньяка, которую Сусана, как всегда вовремя, принесла откуда-то с кухни, не сказав при этом ни слова. Марта положила голову на плечо Ренато и плакала, рассеянно разглядывая узоры на ковре, она плакала и пила поочередно – пила и плакала, а я тем временем наощупь нашел подставленную ладонь Сусаны и едва заметно погладил ее. К полуночи мы покончили с коньяком и воззрились друг на друга, несколько успокоившиеся, но ничуть не менее запутавшиеся, по-прежнему не знающие, что делать.
– Марту нужно куда-нибудь увести. – Ренато был, как всегда, лаконичен. – Но, Инсекто, домой ей сейчас никак нельзя.
– Ни домой, ни куда бы то ни было я ее не поведу, – последовал мой ответ. – Лично я вообще никуда не пойду, останусь здесь до утра.
– Нельзя же отпускать ее одну в таком состоянии.
– Ничего со мной не случится, я, если надо, и сама прекрасно дойду, – буркнула Марта из-под прядей волос, закрывавших ее заплаканные глаза.
– А тебя вообще не спрашивают, – взяв ее за руку, веско заметил Ренато. – Сусана…
– Хорошо, я ее провожу.
(«Су, помоги!»)
– Куда? – спросил я.
– Не знаю, куда скажете. Да хоть к тебе домой. Если надо, я побуду с ней до утра, а завтра – все по своим норам.
