Скуола печатников, основанная четой Артелли, получила имя Св. Гульельмо. Венеция в это время была столицей печатного дела и книгоиздательства. Скуола Артелли помимо сугубо профессиональных знаний в программу обучения включала изучение иностранных языков, подготовку художников и граверов, а также торговых посредников и распространителей печатного оборудования и книг. Управляла школой супруга патрона — синьора Виола Артелли.
Жизнь на родине не позволяла Виоле расслабляться, поэтому и здесь она умела располагать своим временем так, чтобы его хватало на все. Няни и наставники лишь помогали ей воспитывать детей.
— Спасибо, Франческа.
Виола вошла в зал, где наставница-итальянка обучала Бенедикта и Беатриче игре на цитре.
Бен обессиленно вздохнул.
— Я устал.
— Он притворяется! — воскликнула Бетти.
— Я знаю.
— Мамочка, давай поразговариваем, — подбежала к ней дочка.
Малыши любили слушать, когда Виола рассказывала им сказки и истории с продолжением. «Поразговариваем» — так однажды назвала эти истории Бетти. Всем полюбилось это словечко. Оно стало семейным.
Виола повела плечами.
— Ты что-то сказала? — засмеялся Бен.
— Да, — ответила она. — Мы ведь сами состоим из слов.
— Мы состоим?
— Помните, что сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть»[184].
— Только выразить то, что мы хотим, можно и без слов. Можно даже не видеть лицо человека или видеть только его глаза, но понять, что он хочет сказать.
Как это?
— Ну вот, смотрите. Можно рассказать о том, как утро меняется днем, а день сменяет вечер без слов — одним лишь выражением.
Она замолчала, на секунду прикрыв глаза. Потом открыла их без улыбки — с выражением холодным, почти мрачным, слегка усталым, но скорее равнодушным и отстраненным, чем хмурым.
— Ночь, — сказал Бен.
Ее взгляд едва коснулся его и стал меняться — она словно просыпалась, с каждой секундой в ней прибавлялась жизнь. Улыбка подернула губы, веки приоткрылись шире.
— Рассвет, — произнесла Бетти.
Лицо улыбнулось, глаза смотрели спокойно и мягко. Потом вдруг она увидела что-то, и в ее взгляде появилась деловитая сосредоточенная серьезность.
— Полдень, — отозвался Бен.
Взгляд стал цепким, внимательным, острым, а лицо выразило деятельный интерес. Потом вновь появилась улыбка — теперь она была легкой и умиротворенной. Глаза подернулись дымкой усталости.
— Вечер, — сказала Бетти.
Взгляд замер, остановился — острый и ясный. Выражение лица стало строгим и гордым, точно скрывающим тайну.
— Полночь! — прошептал Бен.
Виола опустила плечи и улыбнулась.
— Браво! — зааплодировали дети.
Она поклонилась. Затем взяла шелковый платок, сложила его вдвое и поднесла было к лицу.
— Или вот что.
Дети с любопытством следили за ней.
— Теперь отгадайте, что я буду говорить без слов, но уже по-другому.
— А как ты это будешь делать?
— Спиной.
Она подмигнула им, отвернулась, расправила и расслабила плечи.
— Ты готова, — перевел Бенедикт.
— Хорошо, — отозвалась она.
Плечи приподнялись и выдвинулись вперед, она наклонила голову.
— Ты боишься, — сказала Беатриче.
— Правильно.
Правое плечо отклонилось вниз, левое приподнялось, руки легли на талию, голова повернулась влево.
— Ты лучше всех.
— Ты хвастаешься.
— Ессо![185]
Дети снова захлопали в ладоши.
— И еще можно многое сказать танцем, — она приняла исходную позу вольты, — но и это не все. А вот теперь… — Виола снова взяла платок и повязала его на лицо, точно маску, оставив только глаза, — улыбаться, спрашивать, сердиться, сомневаться, соглашаться, признаваться в любви можно и без слов, и без движений, — только глазами.
И тут выражение ее глаз стало меняться, передавая им чувства и действия, только что названные.
— У кого ты так научилась? — спросил Бен.
— У одного актера. Он часто делал это, глядя на свое отражение. А потом то же самое повторял на сцене. И в жизни тоже.
Она помнила, как часто Уильям проделывал это, иногда сидя перед ее маленьким зеркалом, а порой они тренировались вместе, глядя при этом друг на друга. Где он сейчас? Быть может, в эту самую минуту он повторяет свои приемы и вспоминает о своем отражении. О ней.
— Вот бы так суметь. Но ведь это трудно, — Бен перевел глаза слева направо, придерживая у лица платок, который сняла с себя Виола.
— Игра — это огромный труд. Как всякий честный труд:
Этот вот актер В воображенье, в вымышленной страсти Так поднял дух свой до своей мечты, Что от его работы стал, весь бледен; Увлажен взор, отчаянье в лице, Надломлен голос, и весь облик вторит Его мечте[186].
Дети притихли, прислушиваясь к тишине, в которой, казалось, воздух, как волны, еще расходился в ритме произнесенных строк.
Спустя восемь лет Виолу трудно было узнать. Порой она встречала в городе знакомые лица из мест, где играли «Слуги лорда-камергера». Однажды она услышала, как двое, неторопливо шедших позади нее по узкой улочке англичан, говорили о спектакле, который месяц назад один из них видел в Лондоне. Она замедлила шаг, чтобы не упустить ни слова. Они говорили о «Троиле и Крессиде», новой, только что написанной и поставленной в «Глобусе» пьесе — ироничной, сатиричной, даже злой, высмеивающей самоуверенность и ханжество придворных, мерзость притворной любви и гадость предательства.
— Говорят, — рассказывал недавний зритель своему собеседнику, — что автор так напрягался, когда писал ее, что получил нервное расстройство. Или когда играл в ней, получил его. Словом, перестарался, бедняга. Но там и впрямь есть от чего.
Она готова была растаять в воздухе, чтобы оказаться рядом с братом, и решила, не откладывая, плыть в Лондон. Утешить и успокоить ее Тому не удалось. Это сделал сам Уильям. Он приснился ей. Он смотрел на нее ясными молодыми глазами. Проснувшись, она поняла, что он успокоил ее. С ним все в порядке.
