— Пора смываться, — шепнула она Франческо. — Я так соскучилась по нашей пещере.
— Но мы не можем обидеть их — я слышал, в нашу честь устраивается пир. Еще я обещал твоему отцу достать бумаги.
— Скажи мне, это не сон? — спросила Маша, крепко стискивая локоть Франческо. — У меня такое ощущение, словно я… сейчас проснусь и…
— Но тебе не хочется просыпаться, правда, любимая?
— Нет. Щарт, я, кажется, на самом деле очень счастлива.
— Тебе давно жениться пора, вот от того ты и бесишься, — говорила Таисия Никитична, замешивая в большой эмалированной кастрюле тесто на хлеб. — Где это видано: парню почти что тридцать, а он сидит бирюк бирюком в своей норе. Будто девушек вокруг нету. Вон Васильича дочка: опрятная, хозяйственная, да и лицом вовсе не дурная, хоть и малость полноватая. Но так это она от того, что тоже забилась в нору, как барсучиха. Ни на танцы, ни даже в кино не ходит. Все через забор выглядывает, что ты поделываешь. А ты себе сидишь и водку пьешь. Словно конец света наступил.
— Наступил. — Толя угрюмо кивнул. — Я так и знал, что этому случиться. Сон я видел странный…
— Столько пить. Самого черта можно увидеть. Не во сне, а наяву.
— Я тогда, бабушка, еще не пил.
Таисия Никитична бросила на внука сострадательный взгляд. Он сидел на полу и замазывал щели между досками. Рядом стояла поллитровка водки, к которой он время от времени прикладывался.
— Не пара она тебе. — Таисия Никитична с ожесточением набросилась на тесто. — Она изнеженная вся, утонченная. Духами дорогими за километр благоухает. Видел бы ты, какое на ней белье красивое — нейлон с кружевами. А гардероб ломится от заграничных платьев.
— Ну и что?
— Как ну и что? Вон ты даже плавок не имеешь — купаешься в семейных трусах. И костюма у тебя ни одного приличного нету.
— Ну и что? — упрямо твердил Толя, ловко орудуя шпателем.
— А то, что она артистка, а ты вахлак, как и твой отец. Что толку с того, что душа у тебя добрая и отзывчивая? Доброта нынче никому не нужна — нынче век другой. Нынче в моде и в почете только то, что напоказ.
— Неправда. — Толя сделал звучный глоток из своей бутылки. — Она не такая. Она… очень много понимает.
— Вот-вот, и я тоже говорю, она очень много понимает. Даже слишком много. — Таисия Никитична накрыла кастрюлю белой тряпкой и вытерла руки о свой передник. — Видела я этого ее Диму — не человек, а какое-то земноводное существо. Потому как вечно набратый ходит. И разговаривает на каком-то тарабарском наречии. «Ты, — говорит, — чувиха, клево смотришься в этой шмотке». Или: «Тот дермач в поворот не вписался, а ментуля его зажопил и ксиву экспроприировал». Поди, пойми, о чем он. Она и сбежала от такого на край света.
— Нет, — возразил Толя, — тут дело совсем не в этом. Хотел бы я знать, в чем тут дело. Очень бы хотел.
— Так тебе и сказали. Ваньку небось дед с бабкой к себе забрали. Избалуют парнишку. Второй Дима вырастет. А ведь он наших, соломинских, кровей.
— Откуда ты знаешь? — Толя поднял голову и внимательно посмотрел на бабушку. — Я ведь ничего тебе не говорил.
— А зачем говорить, коль само видно? Вылитый Николай в детстве. Ну и от матери твоей кое-что взял. Мать-то у тебя красавицей была.
— Это я помню. Иван очень на Машу похож.
— Похож. Только не лицом, а повадками. Маленький барчук. Ему небось сказали, что мать умерла.
Таисия Никитична достала из кармана своего халатика пачку «Дымка» и закурила.
Толя вдруг вскочил на ноги и, подойдя к бабушке, взял ее рукой за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.
— Что ты сказала? — угрожающим тоном переспросил он.
— Да брось ты. Разит перегаром, как от извозчика. Что сказала? Не я сказала, а парнишке так сказали.
— Что ты сказала? — повторил Толя, не выпуская бабушкин подбородок.
— А то, что ты дурень. — Таисия Никитична резко крутнула головой и освободила свой подбородок. — Такую девицу проворонил. Теперь всю жизнь будешь локти кусать да водку жрать. Вахлак астраханский.
Толя скрипнул зубами и выскочил во двор.
Он сидел на носу лодки, которую слегка покачивало на волнах, и плакал навзрыд. Он знал, что это были пьяные слезы, хотя алкоголь его по-настоящему не брал — лишь обнажал чувства. Он строил этот дом для Маши. Он не терял надежды на то, что когда-нибудь она приедет сюда вместе с его сыном, и пусть между ними больше ничего не будет, все равно весь здешний воздух снова пропитается Машей, его перед ней поклонением, обожанием, любовью. Ну да, он ее недостоин, но вовсе не потому, что от нее, как выражается бабушка, за километр благоухает дорогими духами и белье она носит нейлоновое — все это ерунда. Он отказался от нее сам. За те тринадцать лет, что прошло с тех пор, как они нашли друг друга в «Солнечной долине», он вполне мог стать совсем другим — закончить институт, выучить язык, приобщиться к миру музыки, искусства. И тогда бы не было между ними этой непреодолимой пропасти. Почему он, любя всем сердцем Машу, избрал такой странный путь? Неужели в свои четырнадцать он на самом деле так верил в Бога, что собирался посвятить ему всю оставшуюся жизнь?..
Так почему же сейчас он больше не верит в него?!
Это открытие так потрясло, что Толя перестал плакать, стиснул кулаки и забарабанил ими по сиденью лодки. Мир показался пустым и мертвым, когда он понял, что в нем нет Бога. Но что, что же тогда в нем есть?..
Любовь. В мире есть любовь. Есть «Солнечная долина», где живут они оба — мальчик и девочка, сделавшие, быть может, самое мудрое из всех открытий: главное в этом мире — любовь. Он видит их гораздо отчетливей и ярче, чем то, что окружает его сейчас. Он помнит: все в «Солнечной долине» было полно через край какого-то особого смысла — каждый звук, запах, слово, поступок. По утрам в ветках куста под его окном пела птица, и ему казалось, будто она рассказывает ему о том, как чудесен этот мир. Шумел дождь за окном, и в этом тоже был особенный смысл. А сейчас его окружает тупой бессмысленный хаос. Как можно продолжать жить в этом равнодушном, нет, не равнодушном, а враждебном хаосе? Для чего? Вставать изо дня в день с постели, есть, пить, справлять нужду, копать землю, запрягать лошадь… Он так больше не сможет. Лучше совсем ничего не чувствовать. Лучше мрак, вечный мрак. Работая могильщиком на кладбище, он часто видел лица покойников. Какое спокойствие и умиротворение выражают их навсегда застывшие черты.
Толя встал во весь рост. Расправил плечи. Шагнул на самый нос лодки и посмотрел вниз. Потом оглянулся на дом, сверкавший чистыми стеклышками веранды.
— Прощай, — едва слышно прошептали его губы.
Вертолет прилетел через месяц. Это был тренировочный полет ВВС, и пилот сделал вынужденную посадку из-за неисправности в двигателе. По рации он связался с базой, и ему пообещали скорое подкрепление.
