И вообще, император всея Руси считает кощунством и ересью, когда человек провозглашает себя даже не преемником апостола Петра, а наместником Христа[170]. Он, государь, может сквозь пальцы смотреть на заблуждающихся в вере, но с такими страшными еретиками, как римские папы, ему знаться отвратно.
Взашей послов не гнали, но они сами поняли, что еще немного, и их пребывание закончится именно этим, и благополучно ретировались.
Получив такие неутешительные сведения, папа на всякий случай еще раз проклял неуступчивого схизматика, как пособника монголов, служивших дьяволу, и тут же махнул на него рукой, устремив свой взор на Сицилию, бесхозную после смерти императора.
На восточных рубежах Руси теперь тоже царила тишина. После того как Шейбани своими силами учинил бесславный набег на заводы, стоящие на Урале, Константин велел воеводе собирать войско.
Ответный поход оказался успешным во всех отношениях. Константин получил огромные ханские табуны и спокойную – потому что обескровленную – степь от Тобола до Аральского моря. Отпор, который попытался дать хан, закончился не поражением и даже не разгромом, а настоящим побоищем. У Вячеслава Михайловича теперь уже хватало конницы, и он устроил монголам полное окружение.
Изо всего войска Шейбани уцелело не больше нескольких тысяч, которые попали в плен и были по дешевке проданы в Корчеве, благо египетский султан усиленно искал замену погибшим мамлюкам. Сам Шейбани уцелел лишь благодаря инициативе нукеров личной охраны, которые, не долго думая, чуть ли не насильно уволокли хана с поля боя.
Шейбани попытался пожаловаться в Каракорум, но там давно было не до Руси. Вспыхнуло там не сразу после смерти Гуюка. Поначалу чингизиды пытались мирно договориться между собой, но эмиссары Константина не зря совершали неустанные поездки к потомкам сыновей Чингисхана, которые и без того не испытывали друг к дружке особого доверия.
Если бы не русские послы, которые вовремя подкинули детям и внукам Чагатая идею объединения с потомством Угедея, то Менгу и его братья Хулагу и Хубилай взяли бы верх достаточно легко. Но после объединения остальных улусов силы сторон практически уравнялись, и теперь не проходило и двух-трех лет, как огромные полчища, насчитывающие по пять, шесть, а то и десять туменов каждое, сходились в ожесточенной сече и старательно рубили друг друга.
Воистину, самая жестокая вражда всегда бывает именно между родичами. Но что интересно, каждый из противников при этом считал Русь своей союзницей, пусть и пассивной.
Словом, на Шейбани грозно цыкнули, заявив, что он сам виноват, и ткнули пальцем в Орду-ичена, мирно кочующего по Иртышу и его притокам. Мол, бери пример с брата. Он Русь не трогает, и она его тоже. Хочешь – поучись, не хочешь – воюй дальше, но мы тебе не помощники.
А время все так же неслось вскачь, тонко намекая, что век любого человека не беспределен. У Константина эти намеки были связаны с участившимся сердцебиением, тупой болью в правом боку и… Впрочем, перечислять все старческие болячки – дело муторное, да оно нам ни к чему.
Но он еще бодрился и хорохорился, хотя уже пришлось отказаться и от утреннего кофе, и от копченого сала, употребляя вместо них горькие настои и противно пахнущие снадобья. Неравноценная замена, что и говорить, но, когда прижмет, деваться некуда.
«Мне помирать никак нельзя, пока я Русь в надежные руки не передам, – все чаще говорил он своим ближайшим сподвижникам из числа тех, с кем начинал и кого еще не унесло в неизведанные края безжалостное время.
Те согласно кивали, но Константина ни о чем не спрашивали. А зачем, коль все равно не ответит – на распутье государь после внезапной смерти старшего сына Святослава, происшедшей пять лет назад. Так пока и не определился – то ли кого-то из Святославичей властью наделить, то есть внука выбрать, то ли из Николаевичей – старшего правнука.
Первые вроде в самой силе – по тридцати с лишним годков, но характер смущал. И напористые, да излиха, и решительные, но с перебором, а главное – власть не в меру любят. Для хорошего правителя, как Константин считал, она в какой-то степени бременем быть должна, тяготить, а для них, особенно для самого старшего – Вячеслава, она сладостью сплошной виделась.
Константин же, старший покойного внука Николая, вроде бы получше будет, но уж больно молод – и двадцати трех лет нет. Вот и думай, государь, да не промахнись, чтоб потом за твою ошибку людям платить не пришлось.
Тот день выдался обычным, будничным. Таким он и был до самого полудня, а потом государю доложили, что прибыл отец Евлампий, причем не один, а вместе с Иваном, сыном вождя племени кайы.
– Это какой же Иван? – нахмурился Константин.
Велимир, исполнявший обязанности императорского секретаря, помянул про себя недобрым словом рассеянность государя, усилившуюся за последние годы, и тут же уточнил, что имеется в виду Осман, первенец Эрторгула.
– Ого, какой путь проделали, – присвистнул Константин и распорядился: – Зови.
Гости были не на шутку озабочены, оттого рассказ их получился несколько сбивчивым, так что Константину приходилось несколько раз переспрашивать и уточнять.
Наконец он выжал из них все возможное и откинулся назад, прижимая голову к высокой резной спинке своего любимого кресла и вспоминая, как два года назад Истислав засобирался в дальние края, в сторону крепости Яика.
– Меня имя обязывает, государь, – твердо произнес он, поясняя причину отъезда.
– Ищущий истину, – слабо улыбнулся Константин. – Ну что ж, ищи, авось и вправду что-нибудь получится.
Не получилось. Что-либо нового о Святозаре его сын так и не узнал. Но это так думал тогда сам Истислав, а оказывается….
– Стало быть, этот священник засвидетельствовать свои слова не сможет, – произнес он задумчиво.
– Опосля того яко узрел он Истислава, Иоанн, который отец Анастасий, не вмиг все вспомнил. Силился, да не выходило у него никак. Учал он задумываться часто, оттого и тяжкие боли в голове приключились, от коих он и слег. В себя же пришел и вспомнил все лишь в краткий час перед кончиной. Успел лишь позвать Османа Эрторгуловича да меня, опосля чего отец Анастасий покинул земную юдоль, – в очередной раз повторил отец Евлампий. – И окромя нас на оную речь послухов нет. Может, мы…
В голове у Константина тоненько звенел какой-то назойливый комар, перед глазами все плыло в неспешном танце-хороводе, но он нашел в себе силы, чтобы отменить предложение священника.
– Погоди, отче. Вначале огласить о невиновности Святозара, равно как и о его славной кончине, должен я сам, и не с амвона Святой Софии – это как раз сделает патриарх – но на государевом совете. Мне, родному отцу, не поверившему, но смирившемуся с тем, что Святозар – изменник, надлежит сделать это первым. Ну а уж потом… дойдет… черед и… до тебя, а пока… – и Константин закрыл глаза.
