Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
«Это животное, — Щавель чувствовал, что попадает под колдовское влияние фукуямы и начинает думать как она. — Эрудированное, вещее, однако животное. Она говорит, что чует, и не разбирается, о чём витийствует. В этом фукуяма схожа с креаклами. Только креаклы являются людьми и по природе происхождения за ними предполагается способность мыслить. Люди смотрят на вещих креаклов и по наивности считают, что креативный класс мудр и верно судит о полезности декларируемого выбора. И хотя животное-фукуяма и человек-креакл не относятся к одной породе, бесполезность объединяет их под крылом пустопорожней философии. Породит же Земля чудных!»
— Авторитарные государства с развитой формой рабовладельческой индустрии способны давать темпы экономического роста, недостижимые для общества равноправия и свобод. В настоящий момент идеальным для мироустройства оказалось классовое общество, иерархически разделённое на правящую страту, состоящую из класса политиков, класса военных и класса духовенства, шаманов и колдунов, а также на подчинённую страту из креативного класса, примиряющего народ с властью, торгового класса, рабочего класса и бесправного класса говорящего имущества. При этом разделение остаётся весьма условным, поскольку сохраняются социальные лифты, позволяющие рабам ключнику или секретарю обладать большей властью, чем свободный офицер или купец. И только представители креативного класса занимают устойчивое место прокладки, в равной степени презираемое как правящей, так и подчинённой стратой, лишённые возможности подниматься по социальной лестнице, но допускаемые к обращению в рабство и отправке на тяжёлые физические работы.
— Сильные не будут договариваться со слабыми, как бы слабым ни хотелось ложно понятой ими справедливости. Сильные всегда будут помыкать слабейшими себя, и будут презренны кроткие, ибо они наследуют угнетение. В этом и есть справедливость нашего мира, — Щавель поймал себя на мысли, что дискутирует с животным, пусть и говорящим, но стоящим на уровне развития ниже креативного раба.
Он немедленно прекратил это позорное занятие, и вовремя — в Зал Подношений заглянул секретарь, блеснул на солнце ошейником, оповестил:
— Велимир Симеонович готовы принять-с. Следуйте, пожалуйста, за мной, милостивый государь.
Щавель перевёл взгляд на фукуяму, как бы прощаясь с ней. На чёрной гранитной тумбе было выбито:
Фукуяма обявила конец истории
История объявила конец фукуяме
Из-за их безжалостного размена ударами случился Большой Пиндец
* * *
Весь номер «Городской газеты», выпускаемой шатией-братией независимых журналистов и потому пользующейся спросом наравне с официальным рупором власти «Ведомостями Великого Мурома», был отдан под репортаж с места преступления и сопутствующие рассуждения, домыслы и комментарии кого попало. «Расстрел в центре города» шли аршинные буквы заголовка передовицы, а внизу подвал — «Бойня в „Жанжаке“: трое убитых, ранен котэ!». «Кто ответит за массакр?» гневно вопрошал заголовок второй полосы, а на соседней другой корреспондент предполагал «Месть и возмездие», недвусмысленно намекая на китайский ответ за погром Шанхая. Под статьёй гад-художник накалякал карикатуру — Ерофей Пандорин, отчего-то в парадном мундире с несуществующими регалиями и незаслуженными наградами, долженствующими обозначать высокий пост, гадал, засунув в рот указательный палец, а из головы на облачке вылетали думки: «Иван или И Ван?» По обеим сторонам облачка раздумий плавали в пузырях криминалистических версий портреты террориста — в русской косоворотке и кепке, а напротив — в китайчатой рубашке и треугольной соломенной шляпе, каких ходи отродясь на Руси не носили, вероятно, подсмотренной художником в книжке про Китай. Вид у начальника сыскной полиции был весьма глупый, так искусно нарисовал, паршивец!
Волей воображения Пандорин неоднократно за сегодняшний день задерживал крикатуриста силовым методом, спускал в застенки, фиксировал к следственному станку и проводил дознание самым жестоким образом. Он даже присылал с нарочным в «Городскую газету» конверт, из которого на стол главного редактора выкатывался окровавленный карандаш. Ерофей Пандорин люто, бешено завидовал своим коллегам из Великого Новгорода, где такой фокус прошёл бы без последствий для карьеры, и имелись сведения, что на Святой Руси удавались финты куда круче. Командир Щавель, привлечённый руководством и облечённый доверием, был тому наглядным подтверждением. Однако сын ключницы, выкупленный из рабства, являлся выдающимся выскочкой, которого все ненавидели и старались подсидеть, а потому не мог потрафлять своим хотелкам. Пандорин был чище первого снега и нравственней завзятого моралиста. Он скрипнул зубами, огладил пальцем тонкие усики и перевернул проклятый таблоид.
На уголке последней полосы был заверстан харизматичный снимок, сделанный, без сомнения, в лучшем фотосалоне столицы. На снимке красовался вполоборота отец Мавродий. Священник-детектив в подсогнутой руке воздел стволом вверх знаменитый револьвер, источая благодать порядка и неся утешение потерпевшим. Под портретом размещалось набранное рекламным шрифтом объявление о сборе средств на лечение раненого котэ. Оные средства всякий любящий малых сих имеет возможность принести на алтарь сострадания в храм Блаженных вкладчиков в руки отца Мавродия лично или же бросить в ковчег для пожертвований, который не затруднительно найти на улицах, ибо ковчеги сии расставлены в изобилии.
Ловко орудуя портновскими ножицами, Пандорин отделил от газеты статьи об отце Мавродии и поместил вырезки в одну из папок, занимающих отдельный ящик без надписи в несгораемом шкафу. В комнате размещалась огнестрельная картотека, но не только она одна. Запираемые на замок шкафы и передние панели ящиков были обиты приятного глазу цвета гипсовыми панелями, армированными сеткой из стальной проволоки. Несгораемый шкаф мог выдержать выстрел картечью, но не устоял бы перед кувалдой взломщика. Там было много разных материалов, полученных как из открытых, так и из агентурных источников, заметки из прессы, выписки из реестра акционеров, листовки и афиши, распространяемые храмом Блаженных вкладчиков, анонимные кляузы и зарегистрированные в дежурной части жалобы.
Досье на отца Мавродия Ерофей Пандорин собирал и сберегал к смене власти, когда прославленный детектив утратит протекцию и станет обычным священником. Отец Мавродий в картотеке был не единственным. Безымянных ящиков в шкафах имелось много. Если бы о них узнал князь Пышкин, опала могла быть ужасной. Пандорин ясно понимал всю глубину пропасти и умело шифровался.
В шкафу лежал вражий след, доказанные факты государственной измены, раскрытый заговор и ловленные схемы махинаций с казёнными финансами. Безусловно, в архиве жандармерии хранилось гораздо больше, но там тоже замалчивали, исходя из политических соображений. Материалы Пандорина ждали часа, когда он сумеет воспользоваться ими к собственной выгоде, и начальник сыскной полиции был уверен, что его время придёт. Он теперь многое знал о вампирах и убийстве генерал-губернатора. Он не возражал против сокрытия дерзких и чудовищных преступлений от широкой общественности, поскольку считал, что любой режим пройдёт, а народ останется и будет тёмен как прежде. Вот только облыжное отнесение себя любимого к роли потенциального выдвиженца на выборах от китайского купечества считал актом прямой агрессии, за готорый был готов отомстить в подходящий момент надлежащим образом.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
