Еще минут через двадцать подъехали остальные, всего вместе с Трехпрудным собралось человек пятнадцать. Перед тем как опустить Федьку в могилу, стали говорить. Дамочка из Союза художников, та, что самоустранилась, узнав о дочке, изрекла несколько дежурных фраз и отошла. К словам дамы по паре нетвердых слов присоединил каждый из небритых мужиков, чем-то неуловимо походивших на самого покойника. Затем слово свое сказала Роза Марковна – о том, какой Федор Александрович был превосходный сосед, изумительно чуткий человек и носитель неповторимого таланта в области скульптурного мастерства. В самом конце полшага в сторону ямы сделала Гелька и, преодолев страх, промолвила, слегка заикаясь:
– Федор Александрович был мне отец, но никогда об этом не говорил. А я не спрашивала, потому что не знала. Но зато он был добрый и очень меня любил. И я его тоже очень любила. И мама. И никто в этом не виноват. И я никогда своего папу теперь не забуду, потому что он так хотел. И маме об этом расскажу. И Ринатику с Петрушкой, хоть они и Хабибуллины, а не Керенские. – Она помолчала и обвела глазами присутствующих. – Лучше бы я ему ничего не говорила про себя и про маму, тогда он, может, еще б пожил, – она подошла к гробу и поцеловала Федьку в лоб, – Прости меня, пап, что я в Москву приехала, я не хотела, это так само получилось.
Скорей всего, из сказанного незнакомой девушкой мало кто что-либо понял, но вникать в смысл слов никому и в голову не пришло. Небритые мужики поскорей хотели выпить, дамочка нервно посматривала на часы, желая, развязавшись с общественной нагрузкой, сейчас же испариться, а Трехпрудные, все почти, какие были, включая Фиру Клеонскую, и так знали все, что следовало знать, про Федьку и про обретенную им в день смерти житомирскую дочь. Когда Гелька закончила и отступила на полшага назад, Роза Марковна приблизилась к ней, притянула к себе и прошептала на ухо:
– Умница, девочка. Отличные слова сказала. Папе бы твоему понравились, уверяю тебя.
Первые дни после успешного изъятия собственного наследства Митька колебался – сказать Стефану про столкновение у квартиры Керенского или же ничего про Варьку не говорить. Сначала подумал, надо бы рассказать про такое дело, – так, на всякий случай. Но после передумал, боясь нарваться на недовольство и испортить впечатление от качественно проведенной операции по спасению собственной молодой жизни. Да и потом, честно говоря, не рассматривал это соображение как первостепенное, больше с бабулей первые после кражи дни проводил. Не то чтобы вину свою перед семьей ощущал как-то, просто жаль было бабулю по-настоящему, без дураков, видя, как тяжко переживает она утрату. То, что менты ничего никогда не узнают и не отыщут, было ясно и так – слишком мудреной оказалась задачка. Кроме того, дело осложнялось тем, что ни фотографии, ни профессионального описания украденных работ в доме Мирских не имелось: никогда и не было их, просто не требовалось никому, нужды такой не водилось. И даже приблизительной ценой ни Семен Львович при жизни, ни Роза Марковна за все годы так и не поинтересовались. Один лишь Вилька, довольно реально чувствуя рынок, интуитивно предполагал, что на стенках-то миллионы висят, не меньше. Роза Марковна условно соглашалась, но ни это, ни какое-либо другое соображение так ни разу и не сподвигло ее на поступок. Этому она предпочитала усесться за неизменный «Зингер» и приняться за еще одну ненормативную грацию с лыжной палкой. Или полуграцию – с бамбуком или без. Или сложный бюстгальтер с кружевной оторочкой. Или два. Или еще больше. И так далее. И так не один десяток лет.
Три дня Мирская просидела почти не выходя из спальни, глядя перед собой. Она думала о том, как предстанет теперь перед Семой, когда придет срок объясняться. То, что похищение было совершено людьми не случайными, понимала даже она. На это же намекали и следователи, закидывая вопросы так и эдак. И все равно, лишних людей вокруг, как ни всматривайся, не получалось. Те, кто приходил в дом чаще других, если выкинуть из рассмотрения домашних, были наперечет: Танечка Кулькова, считай, родня, Фира Клеонская, ну и Глеб Чапайкин – редко, больше от одиночества, чтобы лишний раз поведать Розе о том, с каким нетерпением внучка Варвара желает его скорейшей смерти, а он, старый пень, никак намека не понимает. Далее, Керенский, покойник, – не часто, но заглядывал на чаек, но всегда один, без дочки, про которую молчал, как партизан. Ну и Стефан, милейший человек, сосед, интеллигент в седьмом, наверное, каком-нибудь поколении, богатый и солидный бизнесмен с собственной охраной. Остальные – так, разовые, случайные.
В общем, все три дня Митька был поблизости от прабабки, и, быть может, поэтому уже на четвертый день ей стало существенно легче: отмякло немного внутри, отпустило. Подумала, живы все, в конце концов, и, слава Богу, здоровы. Даже сама она, старая корова, тьфу-тьфу не заболела от случившегося удара судьбы, лишь немного побыла один на один с собственной памятью.
К опросам свидетелей следствие приступило в тот же час, и в этом надо было отдать им должное. Прочесали оба подъезда, выспросили всех до единого, кого смогли, конечно, найти. Всех и отыскали, кроме последней возможной свидетельницы, которая отбыла в тот же день в оплаченный матерью солнечный Таиланд. Но это так, на всякий случай – никто из милицейских на показания гражданки Варвары Бероевой особенно не рассчитывал. Решили сосредоточиться на поиске красного микроавтобуса и для этого стали методично переворачивать город: автомастерские, комиссионки, подозрительные гаражи, отстойники. Делать – делали, но и понимали тоже: давно автобусик тот в утиле, и даже там, скорей всего, уже далеко не красного он цвета. Мужчина, какого похоронные участники засекли на водительском месте, тоже, вероятно, был в гриме: что борода, что пышные усы явно служили не для украшательства внешности, а для камуфляжа.
А пока следователи, не надеясь на успех, отрабатывали одну за другой версии преступного замысла, эксперты тоже успели поработать. Самый усердный из них не поленился, сделанное владелицей, гражданкой Мирской, подробное описание картин сопоставил с данными мировых каталогов по искусству и поразился. «Женщина с гитарой», одна из пропавших работ, на мировом рынке живописного искусства, оказывается, отлично известна, будучи занесенной во все основные каталоги, а ориентировочная цена ее может вполне измеряться десятками миллионов долларов. Про «Кукушку» сведений не имелось, но, коли это подлинный Шагал, то деньги за него могли быть вполне даже соизмеримы. Или около того. Во всяком случае, завершив работу, эксперт подписал соответствующий акт, сделав категорический вывод о том, что обе картины принадлежат к шедеврам мировой живописи и по именам, и по возможной оценочной стоимости.
Узнав об этом, следователь заскучал, сообразив, что раскопки на этом можно смело прекращать. Наверняка, подумал он, те, кто брал, исключили саму возможность раскрытия преступления, предусмотрев последствия кражи самым серьезным образом, – слишком велика ставка. И вообще, их, наверное, давно уже нет в живых. Картины всплывут конечно же, рано или поздно, но не при его, следовательской, жизни и не в этой хреновой стране.
Но тем не менее порядок есть порядок и с актом экспертизы Розу Марковну ознакомили. Старуха внимательно прочитала, шевеля губами, но совершенно не удивилась.
