Мы орали и радостно гомонили, когда услышали от него это, — даже побежали быстрее. А потом Большой Том такое нам сообщил, что мы пару миль чуть не пешком плелись. У всех дар речи разом пропал. Не то что дар речи, а даже и дыхание нарушилось — никто ни разу не сплюнул. Так порадовал, что несколько дней опомниться не могли.
Даже сейчас бежим вот и радуемся, и кажется нам, будто знали мы это уже давно. Знали то, что рассказала чокнутая Томова дочка, эта наркоманка — как, дескать, она, купаясь в три часа ночи в озере, нырнула. Нырнула и под водой открыла глаза. И увидела — прямо лицом к лицу столкнулась — маленькое белое чудовище, которое разглядывало ее с любопытством и хвостом своим рыбьим виляло. Утверждает, что было оно точь-в-точь как наше большое чудовище, что вытянули мы из озера в июле. Точь-в-точь, только в миниатюре. Забыла девка про глубину начисто, увлеклась, и ушла под воду все глубже, а зверушка вместе с ней — вроде как пасла ее. Разглядела девчонка у той зверушки живот огромный вздутый, шею гибкую и тонкую и ручки-ножки чуть ли не с пальцами. И открывало то маленькое чудовище свою пасть с черными зубами, будто лыбилось — в этом Томова дочка может прямо поклясться.
И так девчонка расслабилась, что забылась и чуть не начала дышать под водой. Чуть не набрала полные легкие воды и не захлебнулась, и чуть не пошла ко дну. Вовремя спохватилась, задрыгала ногами да вынырнула, и на поверхности долго не могла отдышаться. Чудовище провожало ее до берега и наблюдало, как она выбиралась на сушу.
И девчонка его нисколечко не боялась — прямо, говорит, чувствовала, что не причинит оно ей вреда. Дружить оно хотело — это она точно поняла. На прощание потрогала его пальцем, и от этого прикосновения сладким добрым теплом словно обдало ее всю. А чудовище улыбнулось ей черным своим ртом и нырнуло в пучину.
Такая вот история. Все размышляем над ней, пока бегаем. В озере нашем, оказывается, опять живет чудовище — детеныш, потомство старого. Наверное, надо куда-то доложить по инстанциям, но мы боимся — боимся, что опять понаедут эти водолазы, ученые, репортеры. Это что ж — опять отдать наше чудовище на расправу? Ведь оно наше, темплтонское, и мы должны сохранить его для себя. Никому не отдавать и не показывать.
Нет уж. Лучше вылезем мы на озеро в следующем году четвертого июля — на моторках, на всем, что только может плавать. Напьемся на радостях и будем нырять на закате, а на набережной тоже будет праздник в разгаре, и ветерок донесет до нас запах сладкой ваты, а как стемнеет, будем мыс воды любоваться салютом, что запустят в небо пушки в Фэйри-Спрингз. И будем мы барахтаться, плескаться среди разноцветных этих огоньков, отраженных в воде, и будет нам хорошо и радостно, потому что в глубинах под нами плавает белый зверь, прекрасное доброе создание — оно радуется вместе с нами, молодое и озорное, резвится, касаясь спиной наших ног. И оно только наше, темплтонское, и больше ничье.
ПОДРОБНО И ВСЕСТОРОННЕ ИССЛЕДОВАННАЯ РОДОСЛОВНАЯ ТЕМПЛОВ
эпилог
И в день своей смерти думает Чудовище:
«Рыбы, рыбы, рыбы, рыбы и рыбы…
Скоро мрак рассеется, скоро солнце откроет глаза.
Станет скоро видно ему под глубинами извилистое пещеристое дно.
Только вот черной жуткой волной поднимается во всем теле чудовища боль…
Как увидит оно скоро ноги людей, барахтающиеся там наверху, на блестящей яркой поверхности, и как всегда нравилось ему наблюдать за этим барахтаньем, и как будет оно опять надеяться, что люди, чьи это ноги, вдруг забудут вынырнуть и начнут тонуть.
Как тонут люди и кричат под водой, раня булькающими своими криками слух чудовища, а потом перестают они кричать и барахтаться.
Как несется тогда чудовище с проворством мелкой рыбешки к такому вот обмякшему безвольному телу и хватает тонущего своей коротенькой ручкой.
Как разглаживается тогда искаженное страхом лицо человека, и воцаряется на нем выражение мира и упокоения.
И как любит чудовище их, этих беспомощных бездвижных человечков, как гладит их по волосам, шевелящимся словно водоросли, как прижимает их к груди, грея их тепленькими тушками свое огромное холодное тело.
И вот снова боль, жгучая нестерпимая боль…
И как иногда эти крохотные мертвые человечки срываются с привязи из водорослей, которыми опутало их чудовище, с тем чтобы они не всплыли на поверхность, ибо даже когда они синеют и лишаются плоти, чудовище все равно любит их.
Даже когда остаются от них одни только отполированные водой и водорослями блестящие кости, чудовище все равно любит их.
И опять боль, боль, боль, ужасная нестерпимая боль…
И когда остаются у чудовища только эти хрупкие косточки, оно бережно берет их и стаскивает к отмели у каменной башни, что соорудили люди всего каких-то два сердечных удара назад, и там хранит чудовище свои сокровища, заботливо очищает их от озерной грязи и укладывает осторожно рядами в илистое дно.
Вот опять пришла боль…
И издает тогда чудовище трубный звук, и трехмесячный запас воздуха вырывается из его пасти, устремляясь к поверхности озера пузырящимся булькающим столбом.
И не хватает сил чудовищу преодолеть расстояние от мрачных подводных глубин к яркому свету, чтобы снова набрать там в грудь воздуха.
Боль теперь все сильнее, приступы ее все чаще, все крепче и мрачнее…
И вспоминает чудовище звуки, что слушало по ночам, звуки Темплтона, звуки жизни людей — как они дышат, двигаются, говорят — и звуки рыб, что обитают в древесной листве.
Совсем почернела боль…
И вот уже меркнет взор чудовища, и силится оно всплыть на просвет.
А вот и последняя мучительная корча.
И какое-то маленькое незнакомое существо с такой же длинной шеей и такими же короткими ручками, подплыв к расползающемуся пятну крови, смотрит удивленно, моргая любопытными пытливыми глазками.
Большое древнее чудовище и чудовище-малыш смотрят друг на друга.
Устремляется кверху, всплывает большое чудовище, успевая только заметить на прощание, как малыш щелкает чернозубой пастью, хватая проплывающую мимо рыбешку.
И пока опускаются складчатые веки большого чудовища, звучит у него в ушах воспоминание о музыке, что всегда была там, за поверхностью, — об этом сложном и причудливом смешении звуков ветра, человека, животных и всякого другого.
И помнит чудовище, как музыка эта долго спасала его от одиночества.
Думает об этой музыке чудовище, и окутывает его тьма, даже здесь окутывает, на свету, куда оно все-таки успело всплыть.
