– С ума все посходили, – сказала Верочка, озабоченно мотая головой, и ее прекрасные, тяжелые черные волосы, одним видом своим навевавшие Карамышеву что-то из романтичных и жутких и весьма, надо сказать, возбуждающих сказок о царице Тамаре, заходили из стороны в сторону. – Честное слово, пока всякие министерства обороны и комитеты безопасности за нами присматривали, жить и работать по-коммунистически было гораздо легче.
– Это точно, – ответил Карамышев и все-таки закрыл дверь и влез в хлесткую раскаленную струю. Симагинские точки, думал он, симагинские точки… Почему же вы открываться-то перестали, стоило Симагину уйти? Булгаковщина какая-то, роковые яйца… профессор, понимаете ли, Персиков. Нет, конечно. Просто я чего-то не понимаю.
Конечно, он опять полотенце забыл взять; змеевик в ванной который день был холодный, и все полотенца сушились на кухне над плитой. Но Верочка, лапочка, про это вспомнила раньше, чем Карамышев заметил отсутствие своего купального полотенца на подобающем ему крючке, и торжественно внесла его к Карамышеву в ванную, как только услышала, что вода перестала течь; и принялась сама вытирать Карамышева всего с головы до ног, а он только барственно стонал и нежился от души. А пока все это происходило и длилось, вернулся с гулянки Олежек.
– Пап, пап! – сразу закричал он, увидев выползающего из ванной благостного, распаренного Карамышева в истертом почти до сквозного свечения халате. – Я все спросить тебя хочу – что такое ширево?
– Дурь, – не задумываясь ответил Карамьпиев. – Дураки всякие принимают или колются… они это называют: ширяться… чтобы совсем поглупеть. Понимаешь, Олежек, – сам увлекшись, он принялся развивать мысль дальше, – они все-таки немножко чувствуют, что дураки, что ничего им не интересно, никого они не любят, и очень этого стесняются. И ширяются дурью, чтобы совсем поглупеть – так, чтобы уже и ни вот на столечко не чувствовать, что они дураки. Усек, дружище?
– Угу, – ответил Олег, удовлетворенно кивая.
– Это у вас там кто-то балуется, да?
– Венькин старший брат с нами сейчас часто играет, – объяснил Олег со взрослой обстоятельностью. – Его кореша на лето все разъехались, а одному ему скучно. И он то и дело говорит: ширево. А я не понимаю.
– Надеюсь, ты ширяться не надумал еще?
– Что я, дурак? – обиделся Олег.
– Идемте, мужчины, – сказала Верочка, выходя из кухни, – перекусим, чем Бог послал, со мной переслал. Ничего особенного не обещаю, но брандахлыст, который не слишком перенапрягает наш бюджет, я сварганить все-таки ухитрилась. Только это надо растянуть на пять дней, поэтому порции строго ограничены. Сама наливаю, сама слежу.
– Я давно собираюсь похудеть, – сказал Карамышев.
– Получила сегодня письмо от дяди Тенгиза, – сказала Верочка, взяв половник и принимаясь разливать суп по тарелкам.
– Так, – заинтересованно сказал Карамышев, садясь за стол с ложкой наперевес и принюхиваясь. Брандахлыст пахнул неплохо. Олег, тщательно копируя все его движения, тоже взял ложку и уселся напротив отца. – Что пишет?
– Пишет, что ничего хорошего. Но что зовет в отпуск к себе, хоть на солнышке погреться и винограда поесть. Может, сдюжим, Арик, а? Очень хочется. Я там сколько лет не была…
– На какие шиши? – возмутился Карамышев. – Ты знаешь, сколько сейчас один билет стоит?
– Знаю, – уныло ответила Верочка.
– Разве только, – лукаво улыбнулся Карамьпиев, – раз уж за границу едем, то – за счет приглашающей стороны…
– Хо, – с изумленным возмущением сказала Верочка, – какой умный выискался! Это тебе не Германия! – И с великолепным грузинским прононсом вдруг заговорила: – Ми – савсэм бэдная страна! Такой-та цар каторый год палучку нэ платыл, ур-род!
И они засмеялись – а Олежек, хоть "Мцыри" еще и не читал, хохотал так, что уронил ложку в тарелку. Он ужасно любил, когда мама говорит с акцентом. И пока Верочка выуживала его ложку, волнами гоняя суп влево-вправо, он дергал ее за рукав и возбужденно требовал:
– Мам! Скажи еще! А мам! Ну скажи еще!
Пришлось Верочке к общему восторгу исполнить свою импровизацию на бис.
Проснувшись не так уж и поздно, где-то после десяти, Вербицкий сразу понял, что чувствует себя сегодня утром на редкость хорошо. Как будто вчера весь день в бору гулял да в лесных озерах купался, а не сидел на прокуренной кухне Ляпишева с то и дело наполняемой рюмкой в руке.
Кухня эта, признаться, за последние годы Вербицкому осточертела, но больше было негде. Неудержимая поступь демократии перевела литературу, вместе с прочими мало нужными народу интеллигентскими забавами, на самоокупаемость – материальную поддержку великой России получали теперь, похоже, только те, кто по-великому ее обворовывал, но все равно не успевал украсть столько, сколько ему нужно; те же, кому воровать было нечего, должны были самоокупаться. С этого момента встречаться друг с другом и с иностранными коллегами, обсуждать дела, учить молодняк и общаться за чашечкой или рюмочкой в десятилетиями принадлежавшем Союзу писателей великолепном особняке, среди бездны уникальных книг, среди картин и интерьеров, писателям стало не по чину.
Множество банд закрытого типа с ограниченной ответственностью в течение полутора лет выкуривали литераторов из памятника архитектуры, но, не успев выкурить, не поделили уже и между собой – и по принципу "не доставайся же ты никому" неторопливо, в несколько приемов спалили национальное достояние дотла. И – никто ничего. Так и надо.
Во всяком случае, так гласили, с некоторыми незначительными вариациями, все слухи. А им теперь снова стало доверие такое же, как и при застое – абсолютное.
Хорошо, что не надрался я вчера, с удовлетворением подумал Вербицкий. Вот какой я молодец.
Отмечали как бы выход очередного Сашенькиного боевика-бестселлера, посвященного разоблачению деятельности уж-жасного КГБ в последние брежневские годы. Мордобой, пальба, звери в советских мундирах и вежливая, наивная, беззащитная Европа под невидимой пятой русского монстра, неведомо для себя купленная на золото партии вся, чуть ли не вплоть до Эйфелевой башни.
Это был уже какой-то том, Вербицкий давно им счет потерял, но на лотках они лежали, куда ни пойди, по три, по четыре. Ужас. Кто это читает, кому этот КГБ нынче сдался – Вербицкий никак не мог уразуметь. Впрочем, коли про пальбу, то раскупается помаленьку – и не все ли народу равно, кто в кого… Назывался бестселлер почему-то "Труба" – "Труба-1", "Труба-2", "Труба-3"… Когда вчера Вербицкий по пьяни спросил Сашеньку, почему именно "Труба", Сашенька ответил тоже с вполне хмельной мрачной откровенностью: "Потому что всем порядочным людям в этой стране – труба". Ляпа, разумеется, тут же вскинулся: а ты, дескать, чего тут сидишь, а не валишь в Израиловку? На что Сашенька, удобно развалясь в кресле непосредственно напротив Вербицкого, ответил с удовольствием: "А я не порядочный".
Поговорить Ляпа, конечно, не дал. Почти сразу приволок приемник, врубил на всю катушку очередные нескончаемые новости – одна другой гаже – и, послушав с полминуты, тут же принялся комментировать и возражать, обличать и клеймить стоящую у власти антинародную банду. Оккупационный режим. Помянули по радио Крым некстати – Ляпа прямо взвился до потолка, да еще винтообразно, как штопором раскрученный: "Весь Крым хочет в Россию! Там же сколько русских живет – а в самой России их уже не хватает! Всех русских разбазарили! Они к нам хотят – а вождям хоп-хны! Наплевать и забыть! А вот Чечню эту кромешную, где одни уже черные остались – это нам обязательно надо, чтоб территориальную целостность сблюсти! Это же только нарочно можно: плевать на тех, кто в тебе нуждается, кто тебя любит и к тебе хочет – они, дескать, и так никуда не денутся! И навязываться тем, кому ты на хрен не нужен! Вот навяжешься, дескать, кому не нужен – это победа! А мы побеждать любим! Как можно победить того, кто тебя и без победы любит? Никак! А вот навязаться тому, кто тебя терпеть не может – это победа! И во всем так! Свои великие артисты медяки считают последние, голодают, мрут, как мухи, от инфарктов – и плевать! Свои же! Значит, стерпят! А эту кривоногую сучку из "Богатых" встречали, будто Риббентроп приехал! Ну а Ковалев этот ваш несгибаемый? Чего права своих человеков защищать! Они и без прав – свои останутся. А вот права чужих, каких угодно ублюдков, но обязательно чтоб чужих, от своих русских защитить – это моментом, это до хрипоты! До полного героизма!"
