Книга Локальный конфликт - Александр Марков

Повязку с головы Алазаеву обещали снять через две недели, поэтому пока он походил на человека-невидимку, обмотанного бинтами. Вот только раствор, который он выпил, не подействовал на глаза. Они не стали прозрачными. Это избавляло его от необходимости надевать на людях очки с темными стеклами. Рот тоже не стоило замазывать. Когда он курил, то в прорезях бинтов была видна не провальная пустота, как у больного сифилисом, а зубы, язык и чуть-чуть губы.

Кожа на лице зудела, как от комариных укусов. Комары пробрались под бинты и хорошо там жили, а проголодавшись, кусались. Пришлепнуть их он не мог. Ну не колотить же себя для этого по щекам — ведь это гораздо больнее, чем комариные укусы. Он привык к этому зуду, который раздражал его не более чем слабый солнечный ожог. Боль усиливалась из-за резких движений челюстями. Он старался не артикулировать слишком эмоционально, говорил сквозь зубы, не говорил, а прямо-таки цедил из себя слова, особенно когда переходил на ломаный английский, на котором знал очень мало слов. Давалось ему это с трудом. Вообще английский язык противопоказан тем, кому сделали пластическую операцию, а всем, кто общается с такими людьми, следовало бы заранее изучить хотя бы поверхностно русский и перейти на него до тех пор, пока на лице у собеседника не заживут шрамы.

Есть тоже приходилось осторожно, рот широко не открывать, как ни вкусна была еда.

Он сидел в шезлонге рядом с неглубоким бассейном, наполненным неестественно голубой водой, цвет которой сразу наводил на мысль о том, что вода хлорирована. Стенки и дно бассейна были выложены белой плиткой, но из-за воды казалось, что на дне плитка голубая.

Скорее по привычке Алазаев подставлял лицо солнечным лучам, будто они могли пройти через бинты. Он жмурился от удовольствия, откидывался немного назад, упираясь затылком в спинку шезлонга, подносил к губам высокий бокал с каким-то некрепким коктейлем, пил его через соломинку маленькими глотками. Вкус был, как и все здесь, слишком искусственным и непривычным, как будто все окружавшее — это декорации к фильму, будь то деревья, холмы, покрытые мягкой аккуратно подстриженной травой, солнце и небо — все плоское и ненастоящее. Пойдешь вперед и вскоре уткнешься в стену, на которой все это нарисовано. А что за ней — страшно и подумать.

Он был запахнут в полосатый халат, высовывались только ноги, покрывшиеся кремовым загаром, точно в такой же цвет окрасились руки до запястий, выше они были посветлее.

Он поставил недопитый стакан на мраморный пол, поднялся, потянулся, сбросил халат, осторожно прыгнул в воду, стараясь не намочить бинты на лице, но все равно выглядело это так же, как если бы в бассейн влетел мелкокалиберный снаряд — со всплеском и брызгами.

Рамазан на солнце не выходил, расположившись на полу патио под сенью зарослей, нависавших над входом в дом, как козырек или живая веранда. Он сидел так уже, наверное, час, скрестив ноги по-турецки. Так и заболеть можно. Мрамор-то холодный. За это время тень заметно уменьшилась, солнце достигло зенита, а его лучи почти подобрались к ногам Рамазана. Если он по-прежнему хочет оставаться в тени, то самое позднее минут через пятнадцать ему придется либо искать убежища в зарослях, либо прятаться в доме. Тактика выдавливания. Очень действенно. Федеральные войска так же действовали в Истабане.

Рамазан носил все тот же старый халат, отказываясь от любых одежд, которые ему предлагали. Правда, теперь халат этот был чисто выстиран, заштопан, а от самого Рамазана уже не несло потом и долго немытым телом. Пользоваться же какими-либо благовониями он наотрез отказывался, разрешив только, чтобы его помыли жидким мылом. Не хотел он забираться и в бассейн. Ему не нравилась хлорка. Он от нее чихал. Когда же в бассейне плавал Алазаев, Рамазан лишь неодобрительно покачивал головой, не отвечая даже на провокационные вопросы.

— Ну чего ты там стонешь? — кричал ему Алазаев, — залезай в воду или я тебя силой затолкну.

Перед Рамазаном лежал огромный полиэтиленовый пакет с арахисом. Там было не меньше двух килограммов орехов. Рамазан доставал несколько штук, растирал в ладонях, отделяя от ореха шелуху, складывал ладони лодочкой, дул на них, смотрел, как летит шелуха, а потом отправлял всю горсть в рот и медленно пережевывал орехи. Они были твердые. Он боялся, что если будет жевать быстро, то сломает зубы. Иногда арахисовая шелуха показывала такие превосходные летные способности, что долетала до бассейна. Рядом с бортиком ее плавало уже довольно много.

Краешек пакета уже выбрался из тени, стал нагреваться, но орехи еще не стали теплыми. Рамазан любил орехи с базара. Все купленное в супермаркете, завернутое и запечатанное в яркую упаковку, он сразу же отодвигал в сторону и не ел до тех пор, пока Алазаев сам не разорвет упаковку, вывалит все в тарелку или пересыплет в обычный пакет.

Солнце начинало припекать. Воздух заходил ходуном. Это явный признак того, что вскоре глаза начнут видеть то, чего на самом деле нет. Вместо холмов, на которых, как грибы на сгнивших старых пнях, выросло несколько домишек, возникнут горы, по которым вьется ручьем грязная разбитая дорога, а по течению скользит БТР с разукрашенным в камуфляж десантом. Декорации начнут расплываться и рваться…

В бассейне еще как-то можно было переждать жару, периодически ныряя и промывая мысли, но радости такое времяпровождение не доставит ни капли, да и нельзя Алазаеву нырять — хлорная вода разъест заживающие раны, и тогда лицо его покроется отвратительными язвами.

Сделав несколько гребков и вяло перебирая ногами, Алазаев доплыл до бортика, ухватился за него ладонями, вытолкнул из воды тело. Бортик был скользким. Алазаев чуть не соскочил с него. Тогда он обязательно ударился бы о кафель подбородком, прикусил до крови язык и выбил бы зубы. Обошлось. Он не ушиб даже коленку. Вытираться не стал, накинув халат на мокрое тело. Пористая махровая ткань быстро впитала влагу.

— Насорил-то, — сказал Алазаев, показывая на шелуху. Она прилипла к его руке. Он отлепил шелуху, бросил на пол, — убирать ведь не будешь? — и, не дождавшись ответа, произнес: — Пошли в дом. Голову напечет. Болеть будет.

Он выяснил, что из безразличного состояния Рамазана можно вывести, предложив ему тоже сделать пластическую операцию. На такое предложение Рамазан реагировал бурно, глаза у него становились обиженными, раздраженными. Он начинал махать руками, точно отбивался от полчища мух или комаров, что-то мычал сперва, не находя нужных слов, а потом говорил: «Отстань от меня», добавляя что-то непонятное, вероятно ругательство на одном из мертвых языков.