февральско-мартовский Пленум на самом деле был посвящен отнюдь не вопросам предстоящих выборов, а поиску пресловутых врагов и борьбе с врагами.
В той же «Правде» приводились слова Сталина из заключительного выступления на Пленуме: «Теперь, я думаю, ясно для всех, что нынешние вредители и диверсанты, каким бы флагом они ни маскировались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса и как изменников Родины…»
КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ
Из воспоминаний Ирины Каховской:
Допросы начались в первую же ночь. Весь нижний этаж огромного одиночного корпуса был приспособлен для производства следствия. Из-за дверей одиночек доносились крики и возмущенные голоса допрашиваемых. В начале следователи нащупывали почву, знакомились со спецификой арестованных, угрозами, ласками, обещаниями, загадочными намеками пытаясь смутить, утомить, обезволить и запугать человека, наглухо изолированного от товарищей. Каждый из заключенных видел только следователя и мог опираться только на самого себя, свою совесть, честность, твердость, революционную сознательность. Поддержки извне не могло быть, не было способа спастись от провокации, твоим именем могли как угодно злоупотребить, показать твои сфальсифицированные показания другим обвиняемым, чтобы разложить их стойкость и вселить недоверие к близким друзьям…
Но попытки развратить арестованных длились не более двух недель. Материал оказался неподатливым. Клеветать никто не хотел, и характер допросов резко изменился. От психологического перешли к физическому воздействию. Начались окрики, оскорбления, дикие угрозы применить такие меры, против которых никто не мог устоять. Стулья, на которых сидели допрашиваемые, были сменены табуретками, настолько высокими, что ноги не доставали до пола и начиналась сильнейшая боль в бедрах, потом унесли табуретки и допрашиваемый стоял, стоял по многу часов. Теперь уже из всех одиночек неслись вопли: палачи! жандармы! убийцы! садисты! Неистовая ругань следователей, удары, звуки падения тел…
Методике допросов в НКВД к тому времени была уже хорошо отработана. Подсудимого подвергали «конвейеру» — продолжавшемуся ряд суток непрерывному допросу. Следователи работали в три смены, сменяясь каждые восемь часов. Подследственный же не должен был ни спать, ни есть. При необходимости или при желании следователи своих «подопечных» били и морили жаждой. Это действовало почти безотказно: на какие-то сутки человек все же «ломался» и подписывал любой протокол. Однако на этом мучения подследственного, как правило, не кончались. Следователи тоже знали, что продолжение следует: жертва прошла только первый круг ада.
Отоспавшись и немного придя в себя, узник, как и ожидалось, пытался отказаться от самоубийственных показаний. Тогда он вновь и вновь подвергался «конвейеру», пока не начинал уже сознательно стремиться к любому приговору, лишь бы прекратить невыносимые истязания.
«Конвейер» обычно использовался для того, чтобы приготовить подсудимых для выступлений на «показательных» процессах. Очень удобно: никаких следов истязаний на теле жертвы, никаких синяков, опухолей и кровоподтеков, ни намека на насилие. И следователь может сказать, что, вот, мол, видите — показания исключительно добровольные, их не выбивали вместе с зубами.
А если подсудимый и на процессе вел себя как должно, то получал за это бесценное вознаграждение: до самой казни он мог беспрепятственно спать.
Однако если подсудимого предъявлять публике не требовалось, то помимо «конвейера» к нему применяли и другие меры. О пытках, широко распространенных в НКВД, написано уже немало. Но пытки были не только физическими. Часто на глазах у подсудимого начинали мучить его близких…
Одним из арестованных по уфимскому делу был некто Маковский — типичный обыватель, высланный в Уфу за контрреволюционные анекдоты. Однако в ссылке он устроился не так уж и плохо: электромонтером на макаронной фабрике. И непыльно, и к продуктам близко. Работал, правда, добросовестно и рьяно, от сверхурочных никогда не отказывался. Брать сверхурочные, считал Маковский, выгодно вдвойне. И у начальства на отличном счету, и деньги за аккордные работы платят приличные, можно квартиру хорошо обставить и создать приличные условия для детей. Жену и детей своих он очень любил.
Маковский, однако, и сам о себе был мнения довольно высокого, называл себя «без пяти минут инженер» и говорил, что он человек образованный.
Как только Спиридонова со своей «семьей» обосновалась в Уфе, Маковский тут же попытался наладить со знаменитыми ссыльными тесное знакомство. Проведя вечер в его компании, Ирина Каховская, выражая общее мнение, выдала следующую характеристику: «Вкрадчивый человек и донельзя скучный». С тех пор к Маковскому относились с некоторой прохладцей, он это чувствовал и обижался.
Так вот, этот самый Маковский и оказался в уфимском деле самым слабым звеном. На первом допросе он держался сухо и чуть надменно, но за этой надменностью без труда угадывался страх…
— Встать!
Ребенок дернулся и поспешно вскочил с высокой табуретки.
Следователь подошел к нему почти вплотную, навис над худенькой детской фигуркой.
— Сесть!
Только мальчик снова вскарабкался на табурет, как снова раздалось:
— Встать!
Мальчик растерянно оглянулся на отца. Маковский сидел белый как мел.
«Встать! Сесть! Встать! Сесть!»
Это продолжалось довольно долго, минут пятнадцать.
В какой-то момент, скомандовав «Сесть!», следователь ловким движением ноги выбил из-под ребенка табуретку. Тот, уже совершенно ничего не соображая, с размаху опустился на пол, — ударился довольно больно, но не заплакал, а скорее заскулил, как обиженный зверек, тихо и жалобно. Следователь пнул его ногой:
— Чего расселся, вставай!
Мальчик, всхлипывая, с трудом поднялся на ноги. В сторону отца он уже и не смотрел, — видно, кое-что понял.
Следователь распахнул дверь:
— Серегин!
В кабинет вошел плечистый солдат-конвоир.
— Отведи сучонка в 104-ю! Пусть пока там посидит, а мы с папашей его покамест потолкуем.
Мальчик исподлобья взглянул на своего мучителя.
— Ну, чего встал, иди! — рявкнул следователь и пнул ребенка к двери так сильно, что тот чуть не растянулся на дощатом грязном полу.
Маковский рванулся было к сыну, но следователь преградил
