Става. — Для тебя найдётся подходящее дело. Хотя… Слушай, лунный. Будет сильно подозрительно, если она не пойдёт?
Дезире пожал плечами:
— Нормально будет.
— Ну, тогда можешь не ходить, — милостиво разрешила она. — Хотя дело для тебя есть. И ты подумай, говорят там очешуеть как красиво. Я знаю парочку людей, кто отдал бы почку за то, чтобы посмотреть дворец изнутри!
Мне ни к чему была чужая почка. Да и красоты хрустального дворца старших лунных, воздвигнутого жрецом Дарёмом Украшателем, были мне довольно-таки безразличны.
И я почти, почти отказалась.
Но потом я снова глянула на Дезире, смотрящего куда-то мимо, и на его сцепленные на столе белые руки, которые умели становиться светом, и на мраморный осколок, который я припрятала в тени швейной машинки — всё, что осталось от головы.
Там кто-то что-то знал. И это что-то могло помочь Ставе, и тогда она — как там она говорила, — арестует всех сама, а Дезире…
Дезире останется. Ему не придётся никого карать. Никто не умрёт, а ему самому не придётся уснуть.
— Я пойду, да, — сказала я, украдкой пожав под столом локоть Дезире. — Только ты объясни, что мне там нужно делать. И, это… вы не смейтесь только… я не знаю, что мне надеть.
lxix. / — xi
Лунная мода — странное явление.
Если спросить самих лунных — настоящих лунных, тех, кто живёт в друзах по законам Луны, — они скажут, что не бывает никакой моды. Любые тенденции делают тебя вторичным, вынуждают повторять за кем-то и кому-то уподобляться. Всё это дурное и надуманное; всё это противно учению света.
Одежда — лишь оболочка, которая подчёркивает твою суть. Истинная сакральная геометрия учит выглядеть так, чтобы выглядеть собой. Чтобы быть собой, если вы понимаете, о чём я.
Если спросить людей, которые видели лунных вблизи, они, тем не менее, охотно опишут лунную моду. Потому что, как бы ни были противны свету тенденции, лунные все одевались неуловимо похоже: в странное, искрящееся и неуместное.
— Просто что-то нарядное, — постановил Дезире безразлично. — Или обычное. Это всё глупости.
Позже, когда Става, засыпав нас инструкциями и пообещав вернуться через несколько дней с новой порцией, ушла, я долго крутилась перед зеркалом и прикладывала к себе разные ткани.
Вот этот бежевый муслин я купила на летнее платье, последний кусок с хорошей скидкой, если кроить аккуратно — хватит на что-то простое и без рукавов. Голубой лён остался от рубашки Дезире. А вот эта горчица в белый горох — это распоротое мамино платье, я увезла его с собой из Марпери…
Что подходит мне — это? Или вот это? Я вообще — какая? Мне всегда казалось, что я хорошо себя понимаю; мне всегда нравилось выражать это понимание в тканях и крое; и вот на тебе — с чего вдруг стало так сложно?
Это я изменилась? Или мир изменился? Или я вдруг поняла что-то иначе, по-новому, по-другому?
Мне казалось, я вязну. Тону в мутном, странном, невероятном. Только сделаю глоток воздуха, как ухожу ещё глубже.
Так и будет, пока я не пропаду навсегда.
Нужно решить, — шептало что-то в глубине сознания. — Решить, кем ты хочешь быть. Ты ведь знаешь, что я слышу? Я слышу всё, что звучит в твоём сердце. Я вижу то, чего ты сама не можешь пока разглядеть. Но воля… намерение… там нет ничего моего. Только ты.
От этого голоса что-то стыло внутри, и тогда цветные ткани казались просто глупыми тряпками, да и вся жизнь — всего лишь пустой суетой, призванной скрыть под собой великое и божественное. Что-то волновалось, как легонько дрожит речной берег, предчувствуя невидимый пока глазу селевой поток; что-то боялось и вместе с тем отчаянно тянулось и мечтало хоть на мгновение, хотя взглядом коснуться того невероятного, что люди называют магией.
Наизустные формулы стали сыпаться у меня в руках, осыпаться немыми слогами. Дезире пожимал плечами: ещё немного, и это заметишь не только ты, и по всему городу перепуганные заклинатели станут твердить, будто вернулся Крысиный Король. С чего бы работать вашим разрешённым правилам, когда Бездна так близко, а Бездне — это знает всякий — противны всякие правила.
Дрожь прокатывалась по телу, и моя змея скукоживалась, укладывалась кольцами и крепко зажмуривала глаза под твёрдыми надбровными пластинами.
Хорошо, что от всего этого легко оказалось отвлечься.
У Ставы были, наверное, какие-то свои важные дела, но нам она о них не докладывала. На неделю с небольшим мы застряли в горьком, пропахшем тревогой и пеплом ожидании, — и это было, видит Полуночь, счастливое время.
Мы сходили в электротеатр, — там показывали кино на старый манер: картинку на экране озвучивали из-за кулис живые актёры. Это была хорошая, очень смешная комедия про земельный спор между соседями, и когда в самом конце фильма поезд звуком трубы выдул в небо дым, а затем загрохотал по рельсам барабанными тарелками, я вдруг повисла у Дезире на шее и зашептала ему всякие глупости про нелепые чувства.
Ещё мы гуляли в ботаническом саду, между чудных деревьев, привезённых с разных концов Леса и даже островов — Дезире почему-то ужасно понравилась чахлая трава, цветущая ярко-жёлтым с рыжиной.
Съездили в пригород, где я выгуливала змею среди деревьев и камней, а лунный пытался играть с ней, как с котёнком. Это было очень глупо и очень смешно, поэтому я задорно охотилась на фантик, а потом, притомившись, свилась у Дезире на шее и каталась на нём, как шарфик, изредка вяло трепыхая хвостом.
Не знаю, как он, а я чувствовала себя воровкой, которой по судьбе написано было гнить в укромном уголке Леса, покрываться пылью и плесенью, проживать чередой дней-близнецов свою унылую жизнь и ждать только, пока над саваном сомкнутся корни похоронного дерева, — но она, негодяйка, выкрала у Полуночи ярких ниток и сплела из них себе что-то совсем другое. И теперь она стала вдруг богаче и счастливее всех, к кому благосклонны дороги; и всё — через край, до самого дна, с головой накрывает и ковром под ногами стелется.
Однажды Полуночь возьмётся за ножнички, чтобы подправить края своего чудесного полотна, и тогда заметит, что ниток у неё поубавилось. Она, конечно, разгневается, проклянёт воровку самым страшным из всех проклятий и сделает, может быть, запертой в серости бессмертной. И пусть я знаю, что у этой истории не может быть хорошего конца, я всё равно упрямлюсь, купаюсь в незнакомом пьянящем чувстве и ни о чём не жалею.
Пусть будет
