да спробую. Сойдёт, авось, не наискось.
Аввакум сходил к лодке, взял под мышку толстенную книгу, вернулся в амбар.
– Я те книгу «Кормчую», а ты мне кормщика, – сказал складно, и оба рассмеялись.
Приказчик принял книгу, взвесил на руках, удивлённо вертя головой, и смело водрузил её на полку, на видное место, знать, успел сбегать к воеводам и всё уладить. Довольный Аввакум зашагал к землянке, где у входа кучкой стояли казаки и подходили другие. Говорили они с Марковной, по бокам которой стояли выросшие сыновья с котомками через плечо, а спереди к ней притулилась Агриппа с узлом в руках. В этих котомках и узле было всё кое-как годное барахлишко семейное. Сундук с церковной утварью, возвращенный Аввакуму, был уже в лодке, кроме двух икон, оставленных в церквушке: больно было оставлять её пустой, пускай приходят казаки помолиться, а то когда ещё прибудет с отрядом из Тобольска новый священник.
– Не хотится прощаться, да чо поделашь, натерпелись вы тутока по самый край, – не пряча слёз и кланяясь, высказывали казаки Марковне, трущей глаза концами головного платка. – Ты нам, матушка-государыня, была светом в оконце. А уж што не так случалось, прощай нас, несуразных.
– И меня прощайте, – кланялась Марковна, а с ней и дети. – Мно-ого разного худа бывало, ой как много, так ведь днями и отрадывало, родные вы мои, спаси вас Бог.
Подошел Аввакум, и с ним так же стали прощаться казаки. Протопоп ничего им не говорил, не было подходящих слов – все всё и обо всём знали и так – он только благословлял их крестом, чувствуя, как слёзы щекочут щеки, и кланялся им, кланялся.
Простились и молчаливой гурьбой двинулись на берег, а из воеводской избы навстречу им воевода Толбузин с Еремеем и приказчиком, за ними шел помор Гаврила и сотник Диней, ведя за собой окованного Кривого.
– Куда его правишь, воевода? – встали на пути и грозно загудели казаки. – Оставь, он наш.
– Энтого кровохлёбу на кругу казачьем своим обычаем порешим!
– Секир башка и весь майдан!
Блеснули выхваченные сабли. Толбузин, унимая галдёж, вскинул руки:
– Ваша правда, да он под «государевым словом и делом»! – громко объявил воевода. – Его не замай до розыска и суда царского! Как не знаете? Расступитесь!
Казаки, раздосадованно урча, заклацали саблями, бросая их в ножны, раздались в стороны. Толбузин утёр рукавом лоб и, глядя на Динея, отмахнул головой в сторону озера, дал понять сотнику – уводи Кривого от греха в лодку. Диней так и поступил, а Толбузин повернулся к Аввакуму.
– Вот тебе, святый отче, кормщик, – смущённо, как при всяком расставании с пришедшимся по сердцу человеком, проговорил воевода и легонько, в плечо, подтолкнул к протопопу улыбистого Гаврилу. – А грешника того, не обессудь, с тобой отправляю. Мне его отсюдова властям доставить – людей посылать, а это никак не можно. В Братске сдашь в тюрьму, а там оне далее в Тобольск переправят. Вот и грамотка моя о нём воеводам. А теперь айда, я сам лодку на воду спихну на счастливое плаванье. Примета есть такая.
Аввакум улыбнулся:
– Так у нас на Волге в путь направляют.
– И у нас на Волге тож, – расправил усы Толбузин. – Я ж костромской!
Обнялись, крепко хлопая по спине друг друга.
– Ой, да осердья отшибёте, – пожалела Марковна, и Аввакум отпустил воеводу, забрался в лодку.
Она, хоть и большая, была загружена плотно: кроме своей семьи протопоп увозил ещё двенадцать человек, не годных к службе: тяжелобольных, раненых и всяко увечных.
– Ну, уселись? – крикнул Толбузин. – Тогда в путь с Богом!
Навалился грудью на нос лодки, потом плечом – она не шелохнулась.
– Каши ел маловато, – засмеялся воевода. – А ну, православные, навали-ись!
Навалились, столкнули на воду и стояли на берегу, кто и в воде по колена, смотрели, как им машут отчалившие на Русь, и сами махали, пока лодка, становясь всё меньше и меньше, уточкой не заплыла за зелёный мысок камыша-черноголовика.
Странные чувства будоражили Аввакума: столько-то много печального, а и радостного оставалось за кормой лодки, но больше всего думалось о том, чем встретит его Москва. Ведь вызволил Русь из-под рук Никона-антихриста промысел Божий. Сбылись слова Ивана Неронова, высказанные патриарху перед ссылкой на Колу: «Никем не прогоняем, кроме сил небесных, соскокнешь со святительского трона и побежишь, яко кот пакостливый». Вот и соскокнул, много напаскудив и наблевав на веру дедичей, тщась угасить её огнь благостный, да, мнится, притушил токмо. Неспроста же поведал Киприан-юродивый видение своё протопопу Никите Суздальскому, когда начал Никон блудить умом в Писании и с хозяином своим, сатаной, принялся колоть на баклуши веру древлюю. Поведал с улыбкой, с благостными слезьми в очах, как во время службы патриархом обедни в Успенском соборе пала на пол ослопная свеча пред образом Богородицы Всех Скорбящих Радости и погасла. Никто из собравшихся и Никон того не узрел, одному Киприанушке открылось, как преподобный Сергий – печальник и молельник за Русь – аж э-эва откуль углядел нехорошее, явился светом одеянный, поднял её, тяжелую, и водрузил на место, и та свеча сама огнём возжглась. А как шепнули Никону про откровение блаженного, Никон засмеялся: «Зна-аю су пустосвятов тех! Сами себе наморочили сие и других в морок вводят». И вот отшед от своей паствы худой домостроец, теперь-то и время воспылать вере старой…
Не проплыли и три версты, как вдруг, проломив кусты, с берегового уступа впал в лодку людина с обезумевшими глазами.
– Батюшко-о! Матушко-о! Спасите ради Христа, укройте, живота лишат! – удушливо хрипел он, задохнувшись от бега.
Аввакум едва узнал Ероху, да и все не сразу признали в измызганном, плачущем человеке подручника Кривого Василия и доносчика воеводы Пашкова, горе-замотая грешного, но, не желая ему злой смерти, а покаяния пред Господом, протопоп велел ему лечь на дно лодки, сверху набросали одёжки, укрыли одеялом, поверх него улеглась Марковна с Агриппой. Едва уладились, глядь – погоня. Трое острожных казаков спрыгнули на берег с откоса.
– Причаливай, батюшко, нужда есть! – кричат, а сами уж забредают в воду, руки тянут к близкой лодке.
Как проплыть мимо них молча? Гаврила причалил, казаки поддёрнули как смогли лодку к берегу, вошли в неё, зорко всё оглядели.
– Убивец, Ерошка, сподручник энтова, – указали пальцем на Кривого, – сбёг, а куды подевался, вражина, найти не знаем. Уж ты, батюшко, позволь пошарить ладом в лодке-то, можа, как загружали её, он под рухлядью и схоронился, нору себе нашел, хорёк!
Не раздумывал Аввакум, не мог отдать на казнь человека.
– Нет его в лодке, видите же, – спокойно,
