Я отрезал руку и осторожно положил ее рядом с Фикретом.
— Перетяни чем-нибудь обрубок, — попросил он.
Я располосовал кусок отрезанного рукава, его в самый раз хватило, чтобы обмотать культю, и крови стало заметно меньше. Фикрет взял отрезанную руку, взвесил на ладони и сказал:
— Не знал, что она такая тяжелая.
Казалось диким, что он держит свою правую руку и больше не может пошевелить ее пальцами, потому что теперь это просто кусок мяса. Фикрет опустил руку на землю и переплел с ней пальцы.
— Хорошая была рука, — сказал он. Рука уже выглядела ничьей — просто какой-то предмет. — Как же будут скучать по этим пальчикам шлюхи Пера.
Ребята все видели, такие вещи завораживают, и у тех, кто смотрит на убитого или раненого, в голове всегда крутится затаенная мысль: «Слава Аллаху, не я». Один солдат беспрестанно повторял: «Крепись, Фикрет, Аллах — хозяин», пока мой друг не поднял взгляд, в котором читалось: «Пошел к ебене матери!», и парень заткнулся.
— Покурить бы, — сказал Фикрет.
У меня курево вышло, у ребят тоже, имам не дал бы, и я подошел к новому командиру — Орхана незадолго до того убили. Этот офицер, боснийский турок с чудным акцентом, был добрый.
— Разрешите обратиться, господин офицер, — сказал я.
— Чего тебе, рядовой Абдул?
— Рядовому Фикрету оторвало руку, он просит сигарету.
Командир вынул серебряный портсигар, который вместе с часами взял у мертвого франкского офицера, и дал мне пять сигарет.
— Если рядовой Фикрет не успеет выкурить все, остаток, пожалуйста, верни, — сказал он.
Мы отдали друг другу честь, я принес сигареты и положил слева от Фикрета, чтоб ему удобнее брать.
Закурив, друг доказал, что нрав у него прежний — выдохнул дым первой затяжки и сказал:
— Прям как хорошая манда, ей-богу.
— Тебе надо в лазарет, — сказал я, а он снова пыхнул сигаретой и ответил:
— Нет. Мне кранты. — Сделав несколько затяжек, он спросил: — Чего ревешь, сучий дурень?
А я и не замечал, что плачу.
Я сидел рядом, он выкурил первую сигарету, потом вторую, а на третьей у него завалилась голова и закрылись глаза. Я придвинулся к его липу и услышал:
— На этот раз меня уделали. Крови-то не осталось.
Он сумел закурить еще одну сигарету, но она просто тлела у него в пальцах. Когда я понял, что он действительно умирает, меня охватило странное любопытство.
— Фикрет, ты видишь зеленых птиц, а, Фикрет? — спросил я.
Очень медленно, тихо и печально он ответил:
— Нету никаких зеленых птиц.
Мне хотелось сказать что-нибудь легкое:
— Пришлешь мне пару лишних девственниц?
Он чуть улыбнулся, покачал головой, мол, нет, потом глубоко-глубоко вздохнул и умер. Я вынул из его пальцев сигарету и докурил за него. Глядя на Фикрета, я думал, как же он обносился: форма в дерюжных латках из мешковины, разного размера ботинки, снятые с разных трупов. Оборванец. Я долго смотрел на его профиль — арабский нос, оттопыренная нижняя губа, и меня охватывало равнодушие. Я поразился, как мало во мне чувств, как быстро надоело сидеть рядом с трупом и захотелось что-нибудь делать. Лишь позже из спрятавшегося сердца горе струйкой потекло по жилам, и я вспоминал ночи с бесконечными беседами под звездами, когда мы обсуждали все на свете: его и мой дом, наши воспоминания и планы, и он говорил: «Расскажи о каждой оливе в твоем городе, а я расскажу обо всех греческих шлюхах и кафе в Пера», что мы и делали, и переговорили обо всем на свете, курили и смеялись, и по-солдатски несли похабщину, а днем устраивали маленькие баталии между, например, скорпионом и муравьиным львом или муравьиным львом и жуком, и он болел за одного, а я за другого, и, елозя по камням, мы подбадривали наших бойцов, а потом хозяин победителя исполнял короткий триумфальный танец, и никогда еще жизнь не казалась такой беззаботной.
Я взял патроны Фикрета и потом убил пятнадцать франков, а тогда, лишь бы что-нибудь делать, я отнес офицеру последнюю, испачканную кровью сигарету, но он взглянул на нее и сказал: «Выкури сам, рядовой Абдул», и я снова сел рядом с Фикретом, уронившим голову на грудь, прислонился к нему, курил и думал о великой драгоценности табака, а кровь моего друга темнела, засыхая на штыке и моих руках, смолкали полевые орудия, с жужжанием носились трупные мухи.
68. Мустафа Кемаль (15)
Когда начинается провальное наступление союзнических сил, Кемаль получает под командование шесть дивизий. Мустафа ликует: Судьба наконец согласилась с его мнением, что он — ее человек, а главное, больше не придется торчать на одном месте, где трупный смрад уже невыносим. Он не спит три ночи и объезжает позиции, распекает ленивых и неумелых командиров, проверяет все участки. К счастью, наступление противника терпит полное фиаско — войска гибнут в горящих подлесках, солдат срезают снайперы Кемаля. Мустафа демонстрирует обычную безрассудную отвагу и не съезжает с дороги, даже когда его с группой верховых офицеров атакует вражеский аэроплан. Убивают двух комдивов, и Кемаль с хлыстом в руке лично возглавляет предрассветную атаку на высоту Чонк Байири, с самого начала соблазнявшую неприятеля и наконец им занятую. Его чмокает в грудь осколок шрапнели, но сердце спасают часы в нагрудном кармане. Потом он преподнесет их как сувенир Лиману фон Сандерсу, а тот ответит золотыми часами с выгравированным гербом фон Сандерсов. Мустафа Кемаль будет носить на груди огромный саднящий кровоподтек еще долго после того, как противника выбьют с ключевой высотки. Предрассветная атака Кемаля эффективна, измотанных английских солдат просто задавливают численным превосходством. Британская флотилия подвергает оттоманские части, занявшие высоту, апокалиптическому обстрелу, горит изрытая воронками земля, но наступление союзнических сил отбито, и предсказуемо возникает новый фронт окопной войны. Невероятное везение и неуклонное пренебрежение личной безопасностью придают еще больший глянец легенде о Кемале, ходящей в войсках.
Немцы ужесточают контроль над ключевыми постами, и скандалы в высшем командовании возобновляются так же предсказуемо, как окопная война. Мустафу Кемаля по-прежнему мучают жестокие приступы малярии, а командующий союзническими силами сэр Ян Гамильтон по совпадению все так же валяется в изматывающих приступах дизентерии. Кемаль становится крайне раздражителен, вновь терпит оскорбление от Энвер-паши, когда тот не посещает его в официальной поездке. Мустафа снова подает в отставку и отвергает все увещевания изменить свое решение. Вполне вероятно, он действительно намерен отправиться на новый фронт, открывшийся после беспринципного вступления Болгарии в войну на стороне Германии. Однако надежды Кемаля попасть в Македонию рушатся после назначения его командующим в Месопотамию, где во время беспорядочной кампании, не имевшей, как выясняется, точной цели, англичане заняли Кут. Вместе с ними на сражение марширует Ибрагим-козопас, истощенный телом и духом, полный лишь одним желанием — вернуться домой и наконец жениться на Филотее.
