и он не был объявлен в розыск. Его приглашали на модные балы-маскарады, а однажды даже позвали на свадьбу племянницы Ришелье. Но он оставался по-прежнему безутешным, задавая себе вопрос, и всегда напрасно, почему его господин, его король, не оправдал его перед парламентом, просто сказав правду, что он только выполнял его приказы. Уиндебэнк не был рожден, чтобы нести тяжкую ответственность за свою службу или пожертвовать собой, проявив нерассуждающую лояльность, и он оставался до конца позорной жертвой.
Но он ценил доверие своего господина, каким бы несправедливым ни было его наказание. Его коллега, секретарь Вейн, был менее щепетильным; у него также был сын, молодой Гарри, к которому, казалось, он был сильно привязан. Тот был горячим адептом самых необычных религиозных сект и придерживался крайних взглядов в отношении Бога и политики. Старик Вейн был человеком несдержанным, с большим самомнением и ненавидел Страффорда. Весьма вероятно, дома он позволял себе делать намеки и даже рассуждать о том, какие разговоры велись на Королевском совете. Возможно, Уиндебэнк тоже делился подобной информацией с женой и домашними, но никто из них не был пуританином, еще меньше – фанатиком. Более того, старик Вейн, если верить его сыну, оставил заметки о заседаниях Совета, которые были обнаружены среди его частных бумаг. Молодой Вейн, искавший в архиве отца с его разрешения один семейный документ, наткнулся на письменное сообщение о собрании, состоявшемся 5 мая 1640 г., из которого узнал, что Страффорд высказал предложение об использовании ирландской армии против «этого королевства». Вейн сразу оценил важность этого документа и после короткой внутренней борьбы между сыновьей верностью и чувством общественного долга скопировал его для Пима. Джон Пим, чтобы, насколько возможно это было, пощадить чувства молодого Вейна, скопировал документ еще раз, чтобы источник предательства был менее явным.
Всем было известно, что Страффорд планировал переправить в Шотландию ирландскую армию, чтобы нанести удар шотландцам с тыла. Но подобное поведение, какое бы возмущение оно ни вызывало, невозможно было квалифицировать как измену, потому что на тот период шотландцы были в состоянии войны, и Страффорд, занимая пост королевского министра, был обязан рассматривать все средства, с помощью которых можно было победить противника. Его пэры, как бы они ни осуждали его антишотландскую политику, вряд ли могли бы, рассуждая логически, назвать его действия изменой.
Но документ, обсуждавшийся на Совете, копия которого сейчас находилась в руках Пима, можно было интерпретировать более опасным образом. «Ирландскую армию вы можете использовать здесь, против этого королевства…» Какого королевства? Ответа на это в документе не было. А что, если Страффорд, разгневанный поведением Короткого парламента и раздраженный сопротивлением англичан королевской политике, имел в виду не Шотландию, а Англию? Не предлагал ли он направить ирландские войска не на подавление восставших шотландцев, а против непокорных англичан?
Такое толкование было вполне вероятным. Возможно, Джон Пим искренне верил этому. Известная всем безжалостность приемов Страффорда и, в не меньшей степени, широко распространенное мнение, что король вел переговоры с испанскими Нидерландами о предоставлении ими военной помощи, делали такое толкование вполне вероятным. Если эти слова действительно заслуживают доверия, то в таком случае поступок Страффорда носит откровенно предательский характер: он советовал королю начать войну против своих мирных подданных и предлагал средства для этого.
Такова была ужасная цена свидетельства, которое предоставил молодой Вейн. Но как его можно было использовать? Молодой Вейн не желал, чтобы его копание в частных бумагах отца было разоблачено, было бы лучше, если бы старому Вейну было предложено самому свидетельствовать против Страффорда. Палата общин приняла единогласное решение отправить посланца к королю за разрешением под присягой опросить членов Тайного совета, чтобы они рассказали, что произошло на Совете. Просьба поставила короля в затруднительное положение – сложно было представить более возмутительное вторжение в «святая святых» правительства. Но если бы король отказался разрешить это, то его отказ означал бы, что он сомневается в невиновности Страффорда или ему есть что скрывать. Из двух зол он, должно быть, выбрал меньшее, когда 4 декабря дал парламенту разрешение допросить своих советников. Посол Венеции, знавший все хитрости искусства управления Республикой, упоминал об этом требовании палаты общин как о наиболее серьезном покушении на суверенитет короля, когда-либо имевшем место прежде, и говорил о его уступке как крайне неразумной. Несомненно, это решение заставило еще остававшихся ему верных советников усомниться, стоило ли и дальше сохранять ему лояльность, ставить ее выше своих собственных интересов и давать ему совет, который позднее может обернуться против них.
После бегства секретаря Уиндебэнка, которого король, по сути, отказался открыто поддержать, он уже не имел своего влиятельного представителя в палате общин. Указ, что ни один монополист не может получить место в палате, делал исключение для нескольких возможных представителей короля. Когда 7 декабря палата общин приняла решение, что «корабельные деньги» являются незаконным налогом, стало очевидным, что любые члены палаты, которые необдуманно поддерживают короля, могут быть исключены из ее состава или их деятельность может быть приостановлена на том основании, что, тем или иным образом, они были причастны к сбору «корабельных денег». Основными правонарушителями при взыскании этого налога были королевские судьи, и лорд Фолкленд самым решительным образом направил теперь огонь батарей палаты общин против судейских работников и самого лорда – хранителя печати. Наибольшую ответственность, по заявлению лорда, нес Финч. После столь сурового обвинения вопрос о начале судебного преследования лорда – хранителя печати был только вопросом времени.
Официальное обвинение Финча было отложено на несколько дней вследствие появления новой проблемы. 11 декабря член парламента Генри Вейн подал петицию о корнях и ветвях, под которой стояло 15 тысяч подписей лондонцев и которая требовала отмены безбожного института епископов «целиком и полностью». Эта петиция, принимая во внимание царивший в Лондоне неистовый дух пуританства, была, по мнению Пима, явно не ко времени, потому что она могла разделить палату на два лагеря. Пиму удалось передать ее в Комитет по религиозным вопросам. Он никак не ответил лондонцам на их запрос, но добился, что перенаправил их возмущение на каноны Лода и на него самого. Главными ораторами были сэр Уолтер Стрикленд и сэр Эдуард Деринг. Деринг уже произнес несколько хлестких фраз во время прений, заявив, что если Лод и не собирался стать папой римским, то уж точно патриархом Ламбетским. Он посетовал, что дозволяются зловредные папистские книжонки, а здравое учение церкви подпадает под запрещение одним росчерком пера. Далее в своей впечатляющей речи раскритиковал каноны Лода, принятые епископатом весной. Отсюда был всего один шаг к обвинению Лода и
