Почему-то на всякий случай решил проверить свои карманы: ни в пиджаке, ни в брюках ничего, кроме сигарет, коробки спичек и носового платка, не нашлось.
Он намочил под краном платок и положил на свой пылающий лоб. Сигареты решил экономить. А сколько он будет здесь вот так сидеть? Когда-то ведь обязаны же повести его к следователю! Он потребует, чтобы ему немедленно предоставили адвоката, иначе ни на один вопрос отвечать не станет. Нет, ничего, мы еще поборемся, мы еще покажем характер!
А сколько времени прошло? По привычке глянул на руку и рассмеялся. Вспомнил, как, уходя из дома, снял с руки золотой свой «Роллекс», стоивший ему баснословных — для часов! — денег, и, вместе с висящим на браслете маленьким пультом, передал Арсеньичу. Ни этот засранец следователь, ни кто другой ничего странного в том не заметил — человек, отправляясь в тюрьму, оставил дома дорогую игрушку, и все. Знали бы они, что прошло мимо их носов!
Зато теперь придется самому изыскивать способы отмечать для себя время.
Он все мечтал о том, что наступит для него однажды такой момент, когда он сможет бросить все свои финансовые дела и заняться тем, к чему постоянно лежала душа, — реализацией своих фантастических задумок. Многое, правда, уже удалось осуществить, но сколько так и осталось лишь в голове, ибо не было времени на их реализацию. Тогда не было. А теперь? Можешь его кушать столовой ложкой, до отвала, до озверения — все твое. Боже, но как же медленно оно тянется!..
Никольский стал рассчитывать время, начиная с отъезда в милицейской машине, то да се, ожидание в тюремном отстойнике, все процедуры приема «клиента», раскидал по часам, и выходило, если он правильно мыслит, в ближайшие час-два можно ожидать обеда — хоть какое-то разнообразие. И очень обрадовался, когда угадал.
По его представлениям, примерно через час загремело дверное окошко для раздачи пищи, и Никольский получил алюминиевую миску супа, понюхал, вроде пахнет горохом, и какую-то странную ложку — почти без черенка. Есть ею было все равно что горстью хлебать. Нет, конечно, не Натальина кухня, но, если привыкнуть, есть можно. На второе были макароны с кусочком мяса — темного и жилистого. На него было противно смотреть, но Никольский приказал себе: есть. И за собой следить, зарядку делать. Никаких снисхождений! Нельзя терять форму. Потеряешь — тут же сомнут и раскатают, словно блин. Чай подали в алюминиевой кружке. Эх, сколько этого металла прошло в свое время через его руки! Авиация. Туполев. А ведь Андрей Николаевич тоже сидел! Что ж, выходит — это честь? Сидеть в кагебешной тюряге подобно Туполеву! Может, и вправду прав тот чудик, что заявил однажды: кто не сидел, тот цены свободе не знает.
И снова потекло томительное время, пока не вошел надзиратель и не опустил кровать для сна. День кончился. Сколько их должен был здесь провести Никольский, он не знал, а надзиратель на такие глупые вопросы не отвечал. Впрочем, он не ответил бы и на умный, если бы Никольский его задал.
Среди ночи он проснулся — свет мешал спать, не привык еще, и долго лежал, глядя в бетонный потолок и вспоминая с легким даже удовольствием, какое разочарование, сменившее появившийся было азарт, увидел он на физиономии следователя, когда попросил Арсеньича показать тому гараж. Вот оно! — решил, поди. Наконец-то откроются волшебные двери! А дули не хотел?
Никольский вспоминал, как распланировали они с Арсеньичем часть лесного массива, а потом, меняя бригаду за бригадой, чтоб нельзя было бы впоследствии из разрозненных деталей сложить общую картину, построили в конце концов вполне приличное по нашим временам атомное убежище. Все строившие его так и думали. Возводится объект. И все. Что такое объект, старые и опытные строители знают. Хотя объектом может быть и обычный жилой дом. Ну вот есть у инженеров понятие — изделие, и точка. А это может быть и сверхсекретный самолет, и стратегическая ракета, и черт знает что такое. Или еще хорошее слово — инстанция. Ведь нормальный человек голову сломает, прежде чем поймет, что подготовить доклад для инстанции — то же самое, что для ЦК партии.
Вот и у них строился объект для каких-то изделий по указанию инстанции. Поди разберись, если хочешь.
А потом накатали бульдозерами толстый слой земли, посадили цветы, кустарники, распланировали дорожки, возвели ограду и разные на ней хитрости от дураков и любопытных, и только тогда стали строить дом. Тоже не без хитростей. Так, гараж оказался на поверхности, и никому бы и в голову не пришло, что под этим гаражом — помещение в четыре метра вглубь, которое может выдержать приличный ядерный взрыв. Да, эпопея была.
Арсеньич тщательно подбирал людей для охраны. Проверял и перепроверял. Десятка два доверенных людей знали о секретах дома. Остальные, может, о чем и догадывались, но занимались охраной офиса, банка и к дому отношения не имели. Основной контингент отряда составляли люди, прошедшие военную службу, некоторые через Афган. Это были серьезные специалисты. Знал их Арсеньич и ценил. Дорого они стоили, но ведь дорого — оно и мило. Как же так получилось, что кое-какие не главные, нет, но все же тайны стали известны до такой степени, что их упомянул этот, разумеется купленный, газетчик? Сколько ж ему дали? Говорят, хорошая заказная статья, после которой твой конкурент дуба дает, стоит не менее тысячи долларов. Дурак, надо было прийти к Никольскому, спросить, рассказать, он бы десять не глядя отстегнул, чтоб тот молчал. Дураки, не знают своего счастья...
А что сейчас делает Татьяна? Почему ему нужно было именно теперь взять да поломать человеку жизнь? И чего добился? Двойного одиночества?
Нет, если постоянно думать, что, да зачем, да как, можно точно с ума сойти. Там сейчас одна жизнь, здесь другая. И не нервы себе надо мотать, а мозги упражнять. Все психозы — от безделья. Уж это Никольский знал как дважды два.
Самым страшным для него оказалось испытание одиночеством. Вот о чем он никогда не думал. Регулярно, в точно назначенное время, открывалось дверное окошко и ему подавали еду. Ни на какие вопросы — а вскоре и требования — надзиратель не реагировал. Тишина. Шли сутки за сутками. На допрос его не вызывали. В конце недели: руки за спину! Выходи! Лицом к стене? Вперед! Не останавливаться! — привели в баню. Он вяло помылся и снова движение — не ходьба, а именно механическое, от команды к команде, движение — по коридорам обратно в камеру. На постели чистое белье и — тишина.
Он стал звереть. А потом вдруг увидел на столе муху! Она бегала туда-сюда, потирала лапки — ишь, чистюля! Изогнув за спину лапки, чистила крылышки, она жила. Он влюбился в это живое создание и больше всего боялся, что она бросит его и улетит... Внимательно наблюдая за ней, изучая ее движения, повадки, Никольский обнаружил, что снова становится человеком. Пробуждение интереса к мухе стало у него возвратом к самому себе прежнему.
И вот наступил час, когда дверь отворилась в неположенное время. Руки за спину! Выходи! Не останавливаться! Лицом к стене! — за спиной кого- то провели, протопали вялые шаги.
Его ввели в небольшой кабинет, окрашенный казенной серо-зеленой масляной краской, какой когда-то красили кухни в коммунальных квартирах. За столом сидел тот самый ненавистный молодой следователь. Он показал на стул напротив. Никольский сел — стул был привинчен к полу.
