— Да, теперь все читают иностранные книги и газеты и все хотят устроиться на работу только к иностранцам.
— Ну и пусть они работают у иностранцев, а мы будем подбирать бумагу, — проговорила Чунь-тао.
— Но тогда у нас не останется ничего своего, — возразил Сян-гао. — Рикши начнут возить иностранные коляски, погонщикам придется погонять иностранных ослов. Чего доброго, к нам еще и верблюдов завезут иностранных.
Чунь-тао рассмеялась.
— Зачем говорить о других? Возьмем, к примеру, тебя. Заведись у тебя деньги, ты тоже захотел бы научиться читать по-иностранному да наверняка женился бы на иностранке.
— Эх, видит Владыка неба, никогда мне не разбогатеть. Да если б я и стал богатым, ни за что не женился бы на иностранке. Махнули бы мы с тобой в деревню, купили бы немного земли и стали бы ее обрабатывать.
После всего пережитого Чунь-тао и слышать не желала о деревне.
— Ты хочешь вернуться в деревню? — удивилась она. — Да не успеешь купить земли, как все деньги разлетятся… Нет, с голоду помру, а туда не поеду!
— Я бы хотел вернуться в свою родную деревню Цзиньсянь, — пытался переубедить ее Сян-гао.
— А па что мне твоя деревня? Нынче везде одинаково: не разорят солдаты — ограбят бандиты, не бандиты — так японцы. Лучше уж здесь бумагу собирать. Жаль только, некому нам подсобить. Разбирал бы кто-нибудь бумагу, ты бы мог сам торговать. Тогда обошлись бы без посредников и нам больше бы перепало.
— Иногда я прогадываю. Сам виноват. Мне еще учиться надо. Однако кое-что я все-таки узнал: могу отличить редкие почтовые марки от обычных, определить, какую ценность представляет письмо того или иного государственного деятеля. Несколько дней назад в кипе бумаг я нашел документ, написанный самим Кан Ю-вэем.[112] И сколько, по-твоему, я выручил? — Он с гордостью изобразил пальцами цифру восемь.
— Правда? Ну, если ты каждый день будешь вытаскивать из бумажного хлама по восемь мао, зачем нам ехать в деревню? Стоит ли самим лезть в петлю?! Погляди лучше, что я принесла. — Голос Чунь-тао зазвенел, как у иволги весной. — Ручаюсь, тут наверняка найдется кое-что ценное. Дворник велел завтра поутру прийти опять в Хоумэнь. Нынче из дворца отправляют какие-то вещи на юг: все упаковывают в ящики, и бумага со складов никому не нужна. За Дунхуамэнем тоже выбрасывают бумагу — целыми мешками. Завтра сходи туда — разузнай!
Пробили вторую стражу. Чунь-тао медленно поднялась, потянулась.
— Устала я. Пора отдыхать!
Она отправилась в комнату. Сян-гао последовал за ней.
При слабом свете коптилки на стене виднелись лубок «Восемь мудрецов играют в мацзян» и рекламный плакат табачной компании «Наша марка лучше», на котором красовалась девушка с сигаретой во рту.
Чунь-тао никогда не заказывала себе одежду в мастерской Жуйфусян или у других шанхайских портных. Но если бы она рассталась со своей старой соломенной шляпой, купила себе какой-нибудь халатик, пусть даже вышедший из моды, она была бы очень похожа на девушку с рекламы «Наша марка лучше». Недаром Сян-гао часто говорил ей, что это ее фотография.
Чунь-тао забралась на кан, такой широкий, что там свободно могли уместиться несколько человек, разделась и натянула на себя одеяло. Сян-гао, как обычно, растер ей спину и ноги. Чунь-тао сильно утомлялась за день, и это постепенно снимало усталость. Чунь-тао улыбнулась блаженной улыбкой и, засыпая, пробормотала:
— Ложись и ты, брат Сян! Ночью делами не занимаются! Завтра рано вставать!
Вскоре послышалось мерное посапывание, и Сян-гао погасил коптилку.
А утром, едва рассвело, оба они, словно птицы в поисках пищи, разлетелись в разные стороны, каждый по своим делам.
Когда раздался пушечный выстрел, возвещая полдень, и в храме Шичахай забили гонги, Чунь-тао с корзиной за спиной вышла из Хоумэня и направилась в Буяцяо. У перекрестка возле рынка ее неожиданно окликнули:
— Чунь-тао, Чунь-тао!
С тех пор как она уехала из родной деревни, вот уже несколько лет никто так к ней не обращался. Даже Сян-гао очень редко называл ее детским именем.
— Чунь-тао! Ты не узнаешь меня? — услышала она жалобный голос.
Обернувшись, Чунь-тао увидела безногого нищего. Он сидел у обочины дороги. Лицо его — давно небритое — заросло щетиной. Вылинявшая серая гимнастерка прохудилась в плечах, пуговицы заржавели. Голова была прикрыта рваной военной фуражкой, без эмблемы. Чунь-тао, оцепепев, глядела на него.
— Это же я, Ли-мао.
Женщина порывисто шагнула к нищему. По его грязному лицу покатились слезы. Сердце Чунь-тао учащенно забилось, она не в силах была вымолвить ни слова и, лишь немного придя в себя, спросила:
— Брат Ли, ты… ты просишь милостыню? Что случилось… с твоими ногами?
— Это длинная история. А ты давно здесь? Что продаешь?
— Ничего не продаю, собираю бумагу… Пойдем ко мне, поговорим!
Чунь-тао наняла рикшу, усадила Ли-мао в коляску и положила туда свою корзину. Сама она в коляску не села, а пошла сзади. В Дэшэнмэне Чунь-тао и рикша помогли Ли-мао сойти. В переулке старый У, как всегда, колотил в медную тарелку; увидев Чунь-тао, он спросил:
— Что так рано, дочка? Видно, хорошо поработала?
— Приехал мой земляк, — ответила она и пригласила Ли-мао войти во двор.
Ли-мао передвигался словно медвежонок, упираясь руками в землю и подтягивая тело. Чунь-тао вынула из кармана ключ, отперла дверь и помогла Ли-мао перебраться через порог. Потом предложила ему переодеться в одежду Сян-гао и направилась к колодцу. Набрав два ведра воды, она наполнила таз и подала гостю умыться. Когда он сполоснул лицо и руки, усадила его на кан, а сама пошла умываться в переднюю.
— У тебя очень чисто, — заметил Ли-мао. — Ты здесь одна?
— Нет, с помощником, — не раздумывая, ответила она.
— Ты что, занялась торговлей?
— Я же говорила, собираю старую бумагу.
— Бумагу? Много ли ее соберешь за день?
— Будет тебе задавать
