Опасность научного авторитета подстерегает нас и с противоположной стороны. Что, если научные общества станут слишком строгими в своих определениях того, что есть «настоящая наука»? Что, если легитимные источники знаний будут исключены, маргинализованы и, таким образом, уничтожены? Насколько нам известно, это уже происходит. В своей знаменитой книге 1975 года «Против метода: краткое изложение анархической теории познания» Пол Фейерабенд утверждал, что если бы мы применили нынешние «правила надлежащего научного поведения» к величайшим научным светилам истории (например, к Галилею), то не могли бы их назвать учеными[267]. Фейерабенд рассматривает акт установления правил надлежащей науки как источник групповой тирании, которая направлена на подавление творческих способностей и новых знаний. Он утверждает, что это разрушение науки в стиле Лысенко, что-то вроде подхода: «Если вы не занимаетесь наукой так, как мы говорим, вы не будете заниматься наукой вообще!» Как отметил Джон Стюарт Милль в своем эссе «О свободе», демократия — это не отсутствие тирании; можно просто променять тиранию монарха на тиранию большинства. Фейерабенд утверждал, что организованная и профессиональная наука — это тирания самопровозглашенных «настоящих» ученых, которая разрушит дальнейший прогресс. По мнению Фейерабенда, правила науки должны гласить: «Все возможно».
С одной стороны, Фейерабенд мог ошибаться по нескольким причинам. Во-первых, я не думаю, что обязательно те, кто добился наибольшего прогресса (например, Галилей), были лучшими учеными (как я пояснил в главе 10). Возможно, они были одними из многих талантливых научных мыслителей, которым повезло выдвинуть правильную идею, и история умалчивает о бесчисленном количестве не менее талантливых научных мыслителей, которые ошибались. Однако если настоящая научная работа выполняется сообществами ученых-последователей в постоянной динамике между индивидуальным и групповым вкладом, тогда имеет смысл определять науку таким образом, чтобы исключить роль отдельных светил, таких как Галилей, поскольку они служат источниками идей (и некоторых удачных научных исследований), но сами по себе не определяют научный процесс. Во-вторых, наука со временем меняется, поэтому изначально неверно примерять сегодняшние стандарты к поведению ученых прошлых эпох и говорить, что стандарты неправильные, поскольку они не подходят к этим ученым. Ученые должны придерживаться стандартов, которые были приняты в то время, когда они работали. Например, использование статистики для количественной оценки неопределенности сегодня является важной частью современной науки. Однако глупо говорить о том, что статистика не может быть важной частью науки, потому что это исключает Галилея или Ньютона из числа ученых. Статистика не была изобретена, когда Галилей или Ньютон делали свою работу. Тем не менее точка зрения Фейерабенда важна, и мы рискуем потерять некоторые важные знания, если сразу отвергнем их как «ненаучные» из-за правил, которые не всегда полезны, а иногда вредны.
В конце концов, научное сообщество, как и все человеческие сообщества, имеет свои фундаментальные догмы и взгляды истеблишмента. По мере того как человек все больше склоняется к крайностям, его взгляды становятся все более иконоборческими и революционными. У края науки обитают те, кто прямо противоречит ортодоксальной точке зрения. Наконец, сделав еще один шаг, можно выйти «за границу» (или, возможно, «за грань») к тем, чьи утверждения можно сразу же отвергнуть как лженауку в лучшем случае и как полное безумие в худшем. Иногда маргинальная идея возникает в эпицентре научной ортодоксии, как, например, N-лучи Блондло, вера Питера Дюсберга в то, что ВИЧ не вызывает СПИД, и холодный ядерный синтез Понса и Флейшмана. Эти известные деятели превратились в мыслителей-маргиналов, чьи теории оказались ошибочными (по крайней мере, на данный момент) и в некоторых случаях полностью покинули научное поле. В других случаях маргинальные мыслители приходят в научную ортодоксию извне, как в случае с Земмельвейсом, который так и не дождался ортодоксальности и умер в безвестности и позоре, хотя в конечном итоге оказался прав.
Ортодоксия науки служит неторопливым и прогрессивным арбитром осторожных изменений, в то время как периферия служит источником новаторских идей и творческих подходов. Маловероятно, что отдельная личность может одновременно проникнуться консервативным догматизмом и духом отрицания. Фактически некоторые (например, Кун) скажут, что это невозможно, потому что наблюдения основаны на теории, и поэтому те, кто отстаивает парадигму, буквально слепы за ее пределами. Чтобы сохранить и то, и другое, нужно иметь самоуправляемое научное сообщество. Мышление научных окраин служит защитой от превращения догматической ортодоксии в теократию. Догматический центр необходим для того, чтобы не допускать случайного свержения мыслителями-маргиналами устоявшихся идей и теорий без твердой доказательной базы для этого. Это беспорядок, полный противоречий и временами перерастающий в нечто вроде анархии со множеством конкурирующих теорий, каждая из которых утверждает, что имеет лучшее объяснение наблюдаемых явлений природы. В целом ни одна из теорий не объясняет все данные (либо потому, что теории не на 100 % верны, либо потому, что данные не на 100 % правильны, либо и то, и другое, как это обычно бывает).
В то время как явления природы являются высшим арбитром знания в науке и в этом смысле правят бал, создание и интерпретация наблюдений — это человеческая деятельность, фильтруемая через человеческие общества и подчиняющаяся системе авторитетов. Пока наука сохраняет свой нынешний характер и вековые традиции, авторитет будет меньшим определяющим фактором, чем природа. Но власть авторитета всегда будет присутствовать в научном мире и в некоторых случаях (особенно в краткосрочной перспективе) будет преобладать над властью природы[268].
Глава 12.
Целостный мир науки, или Лес и деревья вместе
В 1924 году жительница Южной Африки по имени Жозефина Салмонс посетила дом Пэта Изода, друга семьи. Она заметила странный человеческий череп, стоящий на его каминной полке. Заинтересовавшись, она спросила хозяина о его происхождении и узнала, что его нашел шахтер, работавший на Бакстонском известковом заводе. Этот шахтер не занимался ни вопросами происхождения человека, ни проверкой какой-либо конкретной гипотезы; просто он рубил известняк, стараясь добыть его как можно больше. Он ничем не отличался от того, кто выходит на прогулку и замечает интересное дерево или лужу любопытной формы. Он заметил череп и передал его своему нанимателю Э. Г. Изоду, который был директором компании Northern Lime Company, управляющей рудником. Изод-старший подарил череп своему сыну, который поставил его на каминную полку. Жозефина Салмонс оказалась молодой аспиранткой, которая работала в лаборатории доктора Раймонда Дарта в Университете Витватерсранда в Йоханнесбурге. Доктор Дарт был антропологом австралийского происхождения, занявшим должность профессора двумя годами ранее.
