Книга Эта смертельная спираль - Эмили Сувада

Ослепляющие искры, как колючки проволоки, проносятся по моему разуму. Голос Коула эхом отдается в голове.

Ты Цзюнь Бэй.

– Нет, – отталкивая его, выплевываю я. – Ты хоть знаешь, как безумно это звучит? Я дочь Лаклана. Я видела свою ДНК.

– А что, если он изменил ее?

– Это просто невозможно. Это бы убило меня, это бы…

– А как ты объяснишь то, что произошло при расшифровке? – перебивает меня Коул. – Что случилось с твоими глазами? Разве ты не должна была умереть в том баке?

– Я не знаю. – Мой голос дрожит. – Но она была совершенно другим человеком, Коул. Это невозможно.

– Она кусала ногти, – говорит он. – У вас одинаковый рост, фигура. Она все время кодировала с Лакланом, используя голографический дисплей в лаборатории.

– Нет. – Я отступаю назад и потираю кулаками глаза. – Я не она. Я не могу быть ею. Я ходила в школу-интернат. И помню свое детство. У меня была комната, заполненная книгами, и я все время кодировала. Школа находилась в горах, в Канаде.

– Именно здесь мы сейчас и находимся. – Голос Коула срывается. – Разве ты не понимаешь? Именно так создаются ложные воспоминания – вы придумываете новую историю, сочетая ее с правдой, и рассказываете ее снова и снова, пока человек в нее не поверит. Они делали это со мной, со всеми нами. Как ты думаешь, почему я оставил эти шрамы? Они единственное, чему я могу верить.

– Мои воспоминания не ложные! – срываюсь я на Коула. Мне хочется ударить его, чтобы остановить эти нападки, которые словно гвозди вбиваются в мой череп. – Я помню, чем нас кормили, одежду, которую мы носили, чертово мыло, которым нам приходилось пользоваться.

Я застываю. Мыло. Резкая приторная ваниль, запах которой не раз попадался мне в последние дни. В чистящих салфетках, которые дал мне Коул в хижине. В «Мойке и обдуве» в «Хоумстэйке». В спортзале «Небес». Это дезинфицирующее средство «Картакса». А я всегда ненавидела этот запах.

– Ты тоже начинаешь понимать, – шепчет Коул. – Твои воспоминания нечеткие, не так ли? В них нет ничего конкретного, за что можно было бы ухватиться и сказать, что это реально происходило. Подумай о чем-то определенном. Как проходили твои дни рождения? Когда у тебя начались первые месячные?

– Не знаю, – говорю я. – Просто остановись, прекрати говорить это!

Его вопросы летят в меня словно стрелы. Я не помню свои дни рождения, но никогда и не придавала им большого значения, потому что, скорее всего, проводила их в своей комнате. Но первые месячные – другое дело, это физическое изменение. Я была бы заинтригована этим событием и наверняка бы взяла генкит, чтобы посмотреть на уровень гормонов в крови. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить тот день, когда это произошло.

Но ничего не получается. Нет вообще никаких воспоминаний.

Мое дыхание замирает, а затем ускоряется, отчего горло начинает гореть. Я открываю глаза и вижу, как Коул смотрит на меня, прикрыв рот рукой. Он тянется ко мне, а я, спотыкаясь, отступаю к джипу, чтобы вытащить свой рюкзак. Потом переворачиваю его вверх дном и трясу, пока папки «Проекта Заратустра» не вываливаются на землю. Опустившись на колени, я хватаю папку Цзюнь Бэй. Ее глаза смотрят на меня, когда я переворачиваю ее черно-белую фотографию.

Вспышки боли, словно фейерверки, пронзают основание черепа.

Цзюнь Бэй. Девушка, которую я видела на дороге. Маленькая, покрытая шрамами, свирепая. Безумный гений, способный на убийство и влюбленный в Коула.

Я моргаю и вижу ее зеленые глаза в зеркале. Заплаканные. Испуганные. И на мгновение это кажется мне невероятно реальным, но я тут же отбрасываю эту мысль прочь. Я – не она. Я – Катарина. У меня папина кожа, его лицо, руки, гены, вписанные в каждую клетку моего тела. Я видела свою ДНК, секвенировала ее и заметила бы какие-то изменения…

Вот только это не так.

У меня не было гипергенеза, но я не понимала этого. Папа заставил меня бояться прикасаться к своей панели. Я перелистываю документы в папке, убирая ее фото, и читаю заметки, которые папа оставил на отчете: «Быстрое внедрение. Обновление всего тела. Клеточные аномалии».

Я яростно переворачиваю листы, пока не натыкаюсь на одну из записей, которая останавливает меня: «Цзюнь Бэй чистый холст, ожидающий, пока на нем что-то нарисуют. Сейчас она просто ребенок, но может стать шедевром».

– О нет, – выдыхаю я, раскачиваясь на коленях. – Нет, этого не может быть. Он мой отец…

– Тогда почему ты помнишь лабораторию?

Коул опускается рядом со мной на колени, удерживая в руках папку.

Нет, я ошиблась. Это скетчбук. Его рисунки.

Пульсация в черепе превращается в огненный шторм, когда Коул открывает блокнот и начинает переворачивать страницы, листая рисунки. И каждый из них пронзает меня словно пуля. Эти глаза. Эта улыбка. Дорожки слез на ее щеках.

– Нет, – задыхаясь, выдавливаю я. – Прекрати, пожалуйста…

Плечи Коула напрягаются, его глаза застилают слезы.

– Это ты, это должна быть ты. Когда я впервые увидел тебя, у меня перехватило дыхание, – он едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик. – Я любил тебя все это время.

Стена в моем сознании с ревом разлетается на куски.

Ярко-зеленые глаза, черные волосы, падающие на лицо. Бледная кожа, костяшки в синяках, а в зеркале лицо незнакомки. Я чувствую ее слезы и ярость, ощущаю, как руки вращают модели ДНК в воздухе, решая головоломки в дальнем углу белой лаборатории. Меня держали там столько, сколько я себя помню. Я вижу решетки и бетонные клетки. Скальпели и брызги собственной крови из артерий.

И вижу Коула.

Он еще такой ребенок. Я вижу, как он улыбается, смеется, кричит. Постоянно перевязанный и избитый. Память об улыбке Коула пронзает меня словно удар молнии, сметая со своего пути боль и замешательство, раскалывая стены в моем сознании.

Он мой друг и доверенное лицо. Моя родственная душа и защитник. Я девушка по имени Цзюнь Бэй и влюблена в Коула.

Эта истина взрывается внутри, потрескивает на коже. И мои воспоминания о школе-интернате рассыпаются в прах.

– Коул, – смаргивая слезы, выдыхаю я. – Коул, я вспомнила.

Он тут же обнимает меня и прижимает к своей груди.

– Это ты, – шепчет он, и его голос дрожит от слез. Его губы прижимаются к моей щеке, а руки подрагивают, когда он запускает их в мои волосы. – Это ты, это ты.

С губ срывается крик, когда тысячи игл боли впиваются в ноющее тело, которое не принадлежит мне, которое было изменено и превращено в чье-то чужое. Слезы текут из глаз, принадлежащих незнакомке, руки и ноги, губы и зубы, все это не мое, измененное, оскверненное.