– Да что лопнуло-то? – с раздражением спрашивает Брун. – Опять ты надрался…
– Брун, – укоризненно-весело произносит Нурланн, – ты не способен этого понять. Классическая коллизия: поэт и санинспектор.
– Это все дожди, – заявляет Хансен. – Мы дышим водой. Шесть месяцев этот город дышит водой. Но мы не рыбы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. А дождь все будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь крыши, он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать и падать, и когда земля напитается, тогда взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной…
– О боже! – восклицает Брун. – О чем ты говоришь?
– Я говорю о будущем, – с достоинством пьяного отвечает Хансен.
– О будущем… – Брун кривит губы. – Какой смысл говорить о будущем? О будущем не говорят, его делают! Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести. У нас нет времени рассуждать. Надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии со своими рефлексами и эмоциями. Будущее – это просто тщательно обезвреженное настоящее.
– Точка зрения санитарного инспектора, – бросает Нурланн. И тут по неподвижному лицу Хансена полились слезы.
– Они очень молоды, – произносит он чистым ясным голосом ни с того ни с сего. – У них впереди все, а у меня впереди – только они. Кто спорит, человек овладеет Вселенной, но только это будет совсем другой человек… И, конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он изменит себя. Природа не обманывает, она выполняет свои обещания, но не так, как мы думали, и не так, как нам хотелось бы…
На другое утро Нурланн вылетает на вертолете обозреть Тучу сверху.
То, что он видит, потрясает его. Затопленный город. Над поверхностью воды выступают верхушки только самых высоких зданий. Торчит башня ратуши со старинными часами, плоская крыша городского банка с размеченной вертолетной площадкой, крест церкви, в которой он когда-то венчался…
– Что это такое? – кричит он пилоту, тыча пальцем в иллюминатор.
– Туча, – отвечает пилот меланхолично.
– Откуда вода? Вы видите воду?
– Нет. Вижу Тучу… молнии… воронка какая-то крутится над серединой… А вы воду видите? Не беспокойтесь, здесь всегда так. Некоторые пустыню видят, верблюдов… Миражи. Только у каждого свой.
Поперек проспекта Реформации, который все почему-то называют теперь Дорогой чистых душ, высится массивная триумфальная арка, увенчанная гербом города: ослиноголовый человек пронзает трезубцем дракона с тремя человеческими головами.
Вдали за пеленой дождя едва угадывается черная стена Тучи. Все пространство между аркой и Тучей забито людьми, толпящимися вокруг дюжины огромных автобусов: идет спешная эвакуация будущего сектора обстрела. Загруженные автобусы один за другим с ревом уходят под арку и дальше вверх по проспекту.
Чуть в стороне от арки стоят зачехленные ракетно-пушечные установки «корсар», возле них, собравшись кучками, курят в кулак нахохленные экипажи в плащ-накидках.
Рядом с аркой группа начальства: Нурланн, его ассистент, двое офицеров в пятнистых комбинезонах. Нурланн держит над собой зонт, остальные мокнут.
Нурланн говорит ассистенту, указывая на верхушку арки:
– Вот удобная площадка, потрудитесь расставить там все приборы. Полагаю, что места хватит.
– Там будет мой наблюдательный пункт, – произносит один из офицеров, командир дивизиона, человек с недовольным лицом, выражающим откровенную неприязнь к штатскому.
Нурланн бросает на него взгляд и продолжает, обращаясь к ассистенту:
– Позаботьтесь о генераторе. Городская сеть ненадежна.
– К сожалению, ничего не выйдет, профессор, – отзывается ассистент, злорадно поглядывая на недовольного офицера. – Нам предлагается пользоваться генератором дивизиона.
– Не возражаю, – благосклонно кивает Нурланн. – Извольте распорядиться, – говорит он офицеру.
– У меня нет приказа, – говорит тот, едва разжимая губы.
– Вот я вам и приказываю, – отчеканивает Нурланн.
– А вы мне не начальник. И если вы попытаетесь что-нибудь поставить у меня на командном пункте, велю все сбросить вниз.
Нурланн, словно не слыша его, говорит ассистенту:
– Я буду здесь в семнадцать тридцать. Все должно быть готово и отрегулировано.
Тут вступает второй офицер. С виноватым видом он говорит – и непонятно, то ли правду говорит, то ли издевается над высокомерным шпаком:
– Я имею приказ к семнадцати ноль-ноль установить вокруг дивизиона оцепление и никого не пропускать.
Тогда Нурланн поворачивается к офицерам, и такого Нурланна они видеть не ожидали.
– Вы, государи мои, – негромко говорит он, – плохо понимаете свое положение. Здесь командую я, и вы будете выполнять любое мое приказание. А пока меня нет, вы будете выполнять приказания вот этого господина. – Он показывает на ассистента.
В вестибюле гимназии Нурланна поджидает сутулый старик в вицмундире. Это нынешний директор гимназии, но Нурланн помнит его еще своим классным наставником. Четверть века назад это был тиран, одним взглядом своим внушавший гимназистам непереносимый ужас.
– Какая честь, какая честь, профессор! – блеет директор, надвигаясь на Нурланна с простертыми дланями. – Какая честь для доброй старой альма-матер! Орел навестил свое родовое гнездо! Знаю, знаю, вас ждут, и не задержу вас даже на одну лишнюю минуту. Позвольте представить вам: мой поверенный в делах…
– Мы уже знакомы, – говорит Нурланн, с изумлением обнаруживая за спиной директора клетчатую фигуру адвоката-проповедника.
– Совершенно верно, – мягко произносит адвокат, берет Нурланна под руку и увлекает его к барьеру пустующей раздевалки. – Аналогичное дело, профессор, если вам будет благоугодно…
На барьере лежит знакомый бювар и знакомая авторучка. Нурланн берет из бювара листок с текстом, пробегает его глазами и смотрит на адвоката. Тот легонько пожимает плечами.
– Я только заверяю подпись, и больше ничего. Я целыми днями хожу по городу и заверяю подписи.
Тогда Нурланн поворачивается к директору.
– Господин классный наставник, – говорит он. – Поймите, я не хочу вмешиваться в ваши дела. Ведь вы не религиозный маньяк, вы просвещенный человек. Во-первых, вот это, – он трясет листком, – сплошное вранье. Вы никогда не были добрым наставником юношества, вы были аспид сущий, вы были дракон, вы были семь казней египетских для нас, несчастных и нечестивых. И правильно! Только так с нами и можно было! Либо вы нас, либо мы вас. Почему вы этого теперь стыдитесь? И потом. Ну, пусть Страшный Суд. Неужели вы всерьез верите, будто на Страшном Суде эта бумажка, эта закорючка, которую вы у меня просите, может что-нибудь изменить!
