Книга Муза - Джесси Бёртон

Вероятно, мне не приходилось выбирать. Вероятно, это была двойственность, которую я сама себе устроила. Тем не менее звонки становились все более редкими, а потом прекратились вовсе.

В тот день, когда я отправилась в коттедж Квик с ключами, я взяла с собой и Синт, и Памелу. Дом был примерно в таком же состоянии, в каком я застала его тем вечером, когда медбратья вынесли Квик на носилках. В воздухе все еще чувствовался слабый запах ее аромата – диоровского «Саважа». Было холодно. Отопление было отключено, а уже почти наступил декабрь. Я ожидала увидеть физиономию ее кота, но кот сбежал.

Мы с подругами бродили из комнаты в комнату. Коттедж был не так уж велик. Четыре комнаты наверху – три спальни и ванная, в которой ужасно мерзнешь зимой, поскольку там непропорционально большое окно с одинарным стеклом, а повсюду холодные плитки. У Квик было не так уж много добра. Простые кровати, нарядные ковры, потрескавшиеся потолки. В комнате, которая, как я понимаю, была ее кабинетом, она поставила небольшой стол прямо под окном, выходившим в сад. На столе стояла печатная машинка – именно на ней Квик и напечатала содержимое папки. Я взглянула на машинку – такое ощущение, что и она взглянула на меня.

С тех пор я не давала этой машинке и дня передышки.

Когда меня просят оглянуться в прошлое и рассказать о моих собственных книгах, я понимаю, что целью всей моей жизни было попытаться понять, что произошло, когда я начала работать с Марджори Квик. Все началось, когда я написала надгробную речь в ее память. Темы, стиль, очертания моих произведений – все это начало формироваться в тот короткий период моей жизни. То, что я пишу, является постоянной попыткой изменить структуру того, как однажды изменили структуру меня самой.

Я часто посещала Национальную галерею, в особенности чтобы посмотреть на «Руфину и льва», постоять вместе с публикой, восхищаясь непреходящей мощью картины. То, что Тереза планировала много лет спустя, в той или иной форме стало реальностью. И все же, глядя на сестер в последнее время, я стала понимать, что под этими мазками скрывается другая история – история, которая отчасти является и моей. Тело одной женщины похоронено у корней оливкового дерева. Другая женщина бежит навстречу неизведанным водам. А потом появляюсь я.

Полотно «Руфина и лев», вновь обретенное в 1967 году, было связано и с моим собственным пробуждением: с моим постижением Квик, с Синтией и ее ребенком, с моими отношениями с Лори, с растущей уверенностью в моих писательских способностях. Картина запустила бомбы замедленного действия, продолжавшие взрываться, – иногда мягко, иногда с невероятной силой, – по мере того, как шли десятилетия.

И в прошлом году я ощутила, как во мне вызревает вопрос, такой же упрямый, как и лев, когда он пригвождает жертву своим взглядом и не дает ей уйти. Годами я наслаждалась скрытой девичьей тайной, этой дополнительной привилегией, волшебным секретом девятнадцатилетней девушки, пишущей в мансарде дома в Испании, который снимал ее отец. И мне стало интересно: если кто-то посмотрит на Руфину, на меня, поверит ли он в такое? Именно это новое любопытство – а вовсе не моя с таким трудом добытая уверенность в себе – подстегнуло меня сесть за печатную машинку на этот раз.

Хотя мне еще предстоит услышать некий коллективный ответ на мой вопрос, я вполне удовлетворена собственным ответом. Потому что если этот опыт меня чему-то и научил, то следующему: в конечном итоге произведение искусства имеет успех только в том случае, если его создатель – перефразируя Олив Шлосс – верит в то, что сам приносит в эту жизнь.