– Нам с тобой надо кое о чем поговорить, – сообщил я вместо этого.
И отправил сына умываться и чистить зубы, сказав, что подожду в его комнате. Он встревожился, но повиновался.
Я раскрыл Библию, которая лежала у нас рядом с иконой Богородицы. Дева Мария безмятежно взирала на то, как я переворачиваю страницы. Как бы я хотел обладать ее спокойствием…
Петрос вернулся, пахнущий своей любой имбирно-мятной зубной пастой. Он разделся, забрался в кровать и натянул простыню до подбородка.
– Петрос, я хочу поговорить с тобой о том, что происходит сейчас у дяди Симона.
Он удивленно посмотрел на меня. Его глаза вдруг стали невинны, наполнились трепещущей храбростью, свойственной только ребенку, который не в силах остановить то, чего страшится.
– Ты помнишь господина Ногару? – спросил я.
Он кивнул.
– Пять дней назад господин Ногара умер.
На лбу у Петроса залегла морщинка. Я ждал.
– Почему? – спросил он.
Почему… Ответить на этот вопрос мне не по силам.
– Не надо бояться. Ты ведь знаешь, что происходит, когда мы умираем.
– Мы возвращаемся домой, – сказал он.
Я кивнул, мучительным усилием скрыв отчаяние.
– Ты должен кое-что узнать о его смерти, – сказал я, погладив сына по голове. – Мы не понимаем, почему она произошла. И некоторые люди говорят, что виновен в ней Симон. Некоторые считают, что это он сделал плохое господину Ногаре.
У Петроса постепенно напрягались все мышцы. Он задрожал.
– Не бойся, – повторил я. – Мы ведь с тобой знаем Симона, да?
Он кивнул, но не расслабился.
– Знаешь, куда я сегодня ходил? – сказал я. – Во дворец, куда со всей Италии съезжались люди, как раз для того, чтобы поговорить о Симоне. И знаешь, что говорили некоторые?
– Как назывался дворец? – спросил он невпопад.
– Это… один из дворцов, – уклончиво ответил я. – Вон там.
– Дворец prozio?
– Нет, другой, – не сдавался я. – Туда приходили епископы и архиепископы, даже кардиналы, и знаешь, что они пришли сказать? Что Симон – очень хороший человек. Что они уверены, как и мы: он никогда никому не сделает плохо. Особенно своему другу.
Петрос закивал энергичней, но лишь потому, что пытался соответствовать моим ожиданиям. Показать, что достаточно силен и способен воспринять ужасную новость. Я обнял сына обеими руками и притянул к груди, словно говоря, что сегодня не нужно быть взрослым. И он вмиг расплакался от облегчения.
– Я знаю, – сказал я, поглаживая его волосы и чувствуя горячие слезы у себя на сутане. – Я знаю.
Он издал неразборчивый беспомощный звук – как младенец.
– Мальчик мой, – сказал я, чувствуя странную полноту бытия, которая появляется только в такие мгновения подлинного доверия.
Я принадлежал ему. Бог создал меня для этого ребенка.
Богородица устремляла с иконы на открытую Библию полный заботы взгляд. Заголовок на странице гласил: «δίκη του Іησού». «Суд над Иисусом». Много раз мы читали эту главу. Но когда прочитаем сегодня, надеюсь, Петрос начнет понимать. Не знаю, что случится завтра у кардинала Бойи. Я пойду на риск, о котором, возможно, нам с Петросом предстоит пожалеть. Но сегодня я мог объяснить ему так, что однажды он поймет, почему я на этот риск пошел.
Христианская жизнь руководствуется примером апостолов. Повторением их добродетелей, но и извлечением уроков из их неудач. Когда ученикам пришлось пережить арест человека, в которого они верили, и суд над ним, они в страхе покинули его. Собственную безопасность и приговор своих священников они поставили выше велений совести.
Я верил в брата, как ни во что другое на этой земле, за исключением любви своего малыша. И я никогда не покину ни одного, ни второго.
Так пусть это станет уроком для нас обоих. То, что я делаю для Симона, я сделал бы и для тебя. Есть один закон перед Богом. И этот закон – любовь.
Такая, как эта.
Петрос плакал, а я обнимал его. И отпустил, только когда он заснул.
Сон не шел. В середине ночи я вышел в гостиную и сел на диван. Смотрел в окно на луну, молился.
Перед рассветом я поставил на плиту кофейник. Без четверти семь пришел к братьям-соседям – просить еще раз посидеть с Петросом. Они к тому времени уже встали и помылись. На кухонном столе я поставил сыну любимую чашку с супергероем и пластмассовую бутылку с остатками фанты. Потом написал записку, стараясь выбирать слова, которые он мог легко прочитать:
Петрос!
Я ушел помогать Симону. Вернусь, как только смогу. Если тебе надо будет со мной поговорить, брат Самуэль даст тебе позвонить по его телефону. Когда я приду домой, мы с тобой позвоним маме, обещаю.
С любовью,BabboЯ снова посмотрел на слова «когда я приду домой», и у меня перехватило дыхание. Какое счастье оказаться под своей крышей! В этой квартире моя семья жила уже больше двадцати лет. Это единственное место, где я до сих пор чувствовал присутствие родителей. И тем не менее я знал: Бойя может отнять ее у нас. Передать другой семье. Даже Лучо не сумеет его остановить. Бойя может устроить так, чтобы меня уволили из предсеминарии, и тем самым исключить из экономической структуры Ватикана. Мы с Петросом лишимся карточки в «Анноне», по которой покупали еду беспошлинно; наших скидок на бензин, после чего нам придется почти вдвое больше платить за бензин в Риме; нашего парковочного места, так что мы больше не сможем позволить себе машину. Иоанн Павел приплачивал некоторую сумму всем своим сотрудникам, у которых есть дети, и если вместе с работой я потеряю и эту доплату, у нас с Петросом ничего не останется. Моих сбережений хватит всего на несколько месяцев. То, что я собирался сделать, – правильно. Я это знал. Но молил Бога не дать Петросу от этого пострадать.
По пути во дворец меня обгоняли архиепископы на автомобилях с шоферами. Светские люди проезжали на «веспах». Монахини крутили педали велосипедов. Я торопливо перебежал через переход, борясь с ощущением собственной незначительности. На первом контрольно-пропускном пункте жандармы насмешливо ухмыльнулись, когда я сказал: «У меня встреча с кардиналом Бойей». Но позвонили, и я оказался в списках. Меня молча пропустили.
Я вышел на двор секретариата, и у меня громко застучало сердце. Я не знал, куда дальше идти. Джанни говорил про арочную галерею, которая ведет к закрытому дворику и лифту. Но галерею намертво запирали огромные двери. Мне пришлось вернуться и поехать на единственном лифте, который я знал, – внизу, рядом с помещениями секретариата.
Двери открылись, выпустив меня в другой мир. Этим коридорам было пятьсот лет. Их строили с гигантским размахом: двести футов в длину и двадцать пять в высоту. Потолки расписывал Рафаэль. Проходящие мимо священники были сотрудниками секретариата, в прошлом – старосты классов в семинарии, светила своих родных диоцезов, люди, которым изучение языков в Академии давалось не труднее занятий по этикету. И все же многие не справлялись. Здешний принцип жизни гласил: новая дверь открывается тогда, когда выталкиваешь из окна очередного человека. Мне подумалось, что Симон всегда был здесь чужим. Эти священники ему в подметки не годились.
