— Расскажи только то, что можешь.
Эрик поведал ей о том, как его взяли в плен: его танк подорвался на срикошетившем снаряде. Он рассказал, как пережил первичную отбраковку раненых, которых пристреливали на месте, и промозглый ужас первых дней, когда его и тысячи других оставили гнить под весенним дождем, который промочил их до нитки.
— Думаю, мы ничуть не лучше обходились со своими пленными.
Их погнали маршем на восток и на юг по дорогам, которые превращались в традиционные для русской весны трясины, а потом принимали новое обличие удушливых пыльных вихрей, усугублявших вечный голод жаждой; жаждой, которая стала изощренной пыткой, когда соленая рыба доводила некоторых до безумия. Местом назначения был Сталинград.
— Ни одного уцелевшего здания. Ни единого. Но, тем не менее, там жили люди, в основном дети: сироты, которые подобно диким собакам сбивались в стаи и прочесывали руины в поисках еды.
Там Эрик провел четыре безрадостных года, расчищая завалы и восстанавливая тракторный завод, который в свое время был эпицентром одноименного сражения и теперь должен был стать символом возрождения всего города, его птицей феникс. К пленным относились с безразличной жестокостью, как к тягловому скоту, который нагружают работой, пока болезнь или истощение не прикончат его. При необходимости эту кончину ускоряли выстрелом в затылок. Зимой они тряслись вокруг еле теплых печей бок о бок с советскими заключенными, которые имели несчастье попасть в немецкий плен и выжить. Они променяли одну преисподнюю на другую, ибо сам факт пребывания в руках нацистов обрекал их на ГУЛАГ или пулю после так называемого освобождения. Потом к длинному списку лишений добавилась гражданская война между заключенными. В таком мире доброта редко показывала лицо, болезнь означала смертный приговор, а поиски еды были единственной заботой. Вьючным животным не положено иметь прошлое или семью, поэтому к физическим страданиям добавлялась мука заброшенности и одиночества.
Летом 1949 года Эрика доставили, теперь уже на поезде, на угольную шахту в Верхней Силезии, всего в ста километрах от Бреслау и дома, который теперь находился не в Германии, а на территории заново перекроенной Польши. Немцев, не сбежавших на запад с обозами, которые волнами гнала перед собой Красная Армия, и переживших изнасилования и убийства, которыми она отмечала свой путь, просто перевезли на запад и оставили выживать, как придется, в оккупированной Германии. Их сменили такие же босые поляки из восточных провинций, вошедших в состав Советского Союза. Там Эрик тяжело работал, в пыли, под дамокловым мечом преждевременного погребения в подземных тоннелях, которые были недостаточно укреплены из-за дефицита древесины. Во время одного из обвалов ему перебило ногу. Знание как польского, так и русского языков спасло его: он поправлялся, выполняя бюрократическую работу, которая была неотъемлемой частью коммунистической машины. Однажды, без предупреждения и объяснений, ему и горстке оставшихся заключенных, которым удалось выжить, сказали, что они могут идти на все четыре стороны. Пешком или, в его случае, на костылях они направились на запад.
— Бреслау исчез. Сплошные руины. А все Ханке. Похоже, он сдал город через три дня после окончания войны. Тоже мне герой! Поляки забрали все кирпичи, какие могли, чтобы отстраивать Варшаву. Я знал, что дома меня ничего не ждет — но я должен был его увидеть. Мими… его нет!
При мысли об аркадии, которая когда-то была их домом, у обоих на глаза навернулись слезы.
— На ферме жили три семьи: нищие поляки, которые раньше были крестьянами на белорусской границе. Но дом был сожжен дотла. Остались только почерневшие балки крыши. Камни и кирпичи, которые не полопались от жара, разворовали. Никто не мог рассказать, что произошло. Теперь это чужая земля без коллективной памяти. Вот это я нашел среди руин. — Эрик протянул Мими маленький золотой крестик. — Он принадлежал моей бабушке. Я хотел бы, чтобы ты оставила его себе.
Мими взяла крестик, не в силах заговорить.
— Я откопал коробку с золотыми монетами и драгоценными камнями, которую зарыл, уходя на войну. Я хочу, чтобы ты взяла себе часть. Для моих нужд этого более чем достаточно.
Мими подняла на него взгляд и, не пытаясь сдерживать слезы, которые опять заливали ей рубашку, замотала головой и взяла Эрика за руку.
— Нет. Я не могу отобрать у тебя больше, чем уже отняла. Нет.
Она заметила, как лицо, у которого безжалостно отняли былую красоту, смягчилось в пламени свечи. И это в какой-то мере компенсировало урон, нанесенный за последние десять лет. Эрик не стал на нее давить. Она тихо спросила:
— Что ты будешь делать?
Он задумался.
— Не знаю. Могу, наверное, пойти в шахтеры. Где жить? Сестра зовет меня к себе в Гамбург. Георга убили в Италии, так что она теперь одинокая вдова. Могу просто поехать куда-нибудь, где тепло, возможно, на Ривьеру, и поправить здоровье. Но когда я смотрю в зеркало, то начинаю сомневаться, возможно ли это. Помню, мать говорила, что всегда чувствовала себя молодой, даже на восьмом десятке. А когда гляделась в зеркало, думала: «Кто эта пожилая леди?» Я чувствую себя еще старше, чем выгляжу: все выжато, до последней капли; сухая, дряхлая, пустая оболочка.
Мими опустила глаза. Как тут можно утешить, что возразить? Поленья шипели и трещали, разряжая неловкое молчание, которое в конце концов нарушила Мими:
— Можешь остаться здесь, да-да, можешь…
В глазах Эрика вспыхнула надежда.
— …В здании у моста. Оно стоит на нашей земле. Потребуется какое-то время, чтобы его заново обустроить, но…
Эрик покачал головой, и Мими стихла на полуслове. Он снова накрыл ее ладони своими. В наступившей тишине стало слышно, как над головой бегают и оживленно перекрикиваются играющие дети. Пламя свечи подрагивало в такт их шагов.
— Я рад, что пришел, Мими.
— Жаль, что я не…
— Нет. Не надо извинений. Они не нужны. Я знаю. Знал.
Некоторое время они сидели молча. Оба понимали, что дверь в прошлое захлопывается и это последний щелчок задвижки — своего рода эпилог жизни, которая закончилась много лет назад и существовала только в их памяти. Ни Эрик, ни Мими не могли заставить себя опустить засов и повернуть ключ. Они поднялись по обе стороны стола, не находя слов, чтобы поставить точку. Эрик заковылял к стене, у которой стояла его трость. Когда они повернулись лицом друг к другу, их разделяло расстояние не более метра. Эрик обвел Мими взглядом, как будто хотел запечатлеть ее на фотографической пластинке памяти. Он протянул руку и коснулся ее щеки. Не пытаясь ее поцеловать, он одним движением повернулся на здоровой ноге, толкнул дверь и исчез в черной ночи. Мими слышала его неровные, шаркающие шаги, пока скрежет металлического моста не сменился тишиной мшистой тропинки. Она еще несколько мгновений прислушивалась, а потом закрыла дверь, прячась от колючего холода.
Пламя в печи разгорелось, и комнату залил ровный оранжевый свет. Мими пододвинула стул к огню и устремила взгляд в его побелевшую сердцевину. До нее доносились звуки продолжавшейся наверху игры, но она не прислушивалась к ним. В ее сознании промелькнуло, что Мари-Луиз спускается по лестнице, но, когда дверь несмело приоткрыли, Мими продолжала смотреть в топку печи.
