Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
Муртаза снова морщится, когда я поднимаю вопрос о насилии.
Именно насилие над дочерью заставило его плакать на ее пороге, когда он уходил от нее много лет назад. Он помнит это и по сей день: у него было такое чувство, будто он сам избил собственную дочь, отдав ее в дом человека, который даже не считал побои преступлением.
Каковы бы ни были точные обстоятельства и мотивы решения Муртазы выдать Азиту за ее старшего двоюродного брата, этот момент явно не оставляет его равнодушным. Он делает глубокий вдох и разражается речью, которая может дать намек на политические убеждения его юности:
– Афганистан – страна неразвитая. Страна необразованная. Даже в образованных семьях люди остаются незрелыми. Здесь нет никаких прав для женщин, и большинству мужчин кажется, что женщины должны просто повиноваться им. Это делает наше общество несчастным. Насилие… оно здесь настолько обычно, и дело даже не в жизни моей дочери! Это случается и с женами министров. В семье Азиты ее свекровь и невестка… у них низкий уровень понимания. Они считают, что должны дисциплинировать девушек. Это нехорошо. Они не дают женщинам никаких прав. Насилие против женщин существует повсюду. Мужчины хотят говорить сами, а их жены пусть молчат. Конечно, я очень переживал, когда это случилось. Я разговаривал со своим зятем. Но это нелегко.
Он качает головой.
И Муртаза, и его дочь являются частью системы, которую он не может изменить в одиночку, против которой не может даже восстать. Время дало ему это понять. Но ему по-прежнему невыносимо думать, что кто-то поднял руку на его дочь. У него был соблазн ударить в ответ, буквально выбить из своего зятя обещание, что насилие прекратится. Но когда дочь отдана мужчине для брака, ее мужа следует уважать. Даже его свекру. Муртаза это знает.
– Афганские мужчины незрелы, – повторяет он. – Я и сам мужчина, но это правда. Я могу лишь советовать своему зятю. Я не могу изменить общество. Мы не можем от этого спрятаться. Наше общество больно.
Выбросив руку в сторону Сиддики, которая даже в доме не сняла головной платок, он говорит:
– Я всегда был против того, чтобы женщины носили платки и сидели в четырех стенах. Хочется ей – пусть ходит в мини-юбке!
Сиддика несколько ошарашена. Она уже давно не надевала мини-юбку. С тех пор, когда они оба были молоды и жили в Кабуле.
– Я выступаю за свободу и осознанность, – продолжает Муртаза. – Так меня воспитывали. Но мои дети росли при этих дурацких правилах, навязанных им обществом.
Сиддика кивает.
Общество – главное зло. Оно снимает вину – и ответственность – с индивидуума. Но если быть реалистом, то насколько далеко распространяется персональная ответственность во время войны, когда целые семьи просто пытаются как-то выживать?
Кажется, Сиддика расстроена, и не столько моими вопросами, сколько тем, что разговор зашел о насилии над ее дочерью.
– Это то, что мы имеем сегодня, поэтому нам приходится это принимать, – говорит она, поворачиваясь ко мне. – Я теперь знаю своего зятя, и я знаю, что он неплохой человек. Несмотря на то, что это моя девочка заботится обо всей семье. Здесь это обычное дело: приходится вписываться в ситуацию. Она хорошо справляется. Мы были так рады, когда она родилась! Нам потребовалось четыре года, чтобы зачать ребенка. У моего мужа не было ни одной сестры. Три года Азита была центром внимания, пока не родился второй ребенок. Я любила наряжать ее во всевозможные цвета и во всех стилях. Она была дикарка. Прямо как мальчик. Очень шустрая. Сообразительная. И она росла в наилучшем положении, в лучшие времена. Был мир, она ходила в лучшие школы с прекрасными зданиями. У них были даже лаборатории. Она пела… – Сиддика обрывает саму себя. – Если бы не война, все для нее было бы по-другому. Но Азита – дочь своего отца. Она сильна.
Мы – те, кем должны быть.
То, что младшая внучка растет как мальчик, – просто еще одна уступка их собственному обществу. За эти годы они не раз шли на такие уступки.
Мы застряли. Я обещала родителям Сетарех, что скоро привезу ее обратно в Кабул, да и срок действия моей собственной визы вот-вот истечет. Но, распрощавшись с родителями Азиты, мы вскоре сообразили, что, возможно, далеко не уедем.
Наши военные друзья-афганцы заняты где-то в другом месте, а рейсы ООН вообще не летают в эту отдаленную провинцию в силу текущей «ситуации с безопасностью», подробности которой не разглашаются. Либо ехать по наземным дорогам, либо ждать у моря погоды, надеясь, что ООН изменит свою политику. Когда я говорю об этом Сетарех, выглядит она так же сокрушенно, как я себя чувствую, столкнувшись с перспективой провести еще несколько недель в теперь уже сорокаградусной жаре Бадгиса.
Пока мы глядим друг на друга, я осознаю, что, разумеется, есть одна – и только одна – американская авиакомпания, которая стабильно совершает рейсы по Афганистану. Американская.
У нас недостаточно влияния, чтобы прорваться в военную инфраструктуру США, да и не очень-то хочется, поскольку мы до сих пор успешно избегали всякого общения с ними. Но Агентство международного развития США регулярно отправляет маленькие частные самолеты, которые ведут загорелые западные пилоты в белых рубашках с короткими рукавами и эполетами, во все труднодоступные и вообще недоступные уголки этой страны. Однако я прекрасно сознаю, как мне не раз говорили американцы, что «Швеция не имеет значения». В данной ситуации мой скромный и предположительно нейтральный шведский паспорт совсем не обязательно поможет нам добраться хоть куда-нибудь.
Пришло время снова полностью переодеться в мою хорошо отрепетированную маску американской иммигрантки, которую я целое десятилетие оттачивала среди невероятно целеустремленных ньюйоркцев. Я без зазрения совести разыгрываю этот номер для одинокого служащего USAID, который контролирует и сельскохозяйственную политику, и полетные листы для всей провинции.
Не знаю уж, в чем тут дело – то ли в моих стараниях уверенно говорить с четким американским акцентом, то ли в афганской магии, но великодушный служащий госдепартамента в телефонном разговоре предлагает нам два кожаных кресла на одном из запланированных рейсов из Бадгиса за счет любезности американских налогоплательщиков – одно для меня, а другое для моей «афганской партнерши», как я только что окрестила Сетарех в жалкой попытке подражать официальному жаргону. Не выдвигается никакого требования проверить ее через службу безопасности, не происходит никакого обсуждения ее этнического происхождения или клана ее отца – что само по себе уже маленькое чудо. Я изображаю жестами восклицание «Боже, благослови Америку!», обращаясь к Сетарех, и она в ответ молча поднимает руки в победном жесте.
Позднее, когда вопрос с отъездом уже решен, в наш последний вечер в Бадгисе, Сетарех обращается ко мне с вопросом-просьбой:
– Вы умеете танцевать парный танец?
Это когда мужчина и женщина танцуют вместе, поясняет она, видя озадаченное выражение на моем лице. Она видела такие фотографии в сети – два человека держатся друг за друга, двигаясь по танцполу. Сетарех всегда танцевала только одна или с другими женщинами, запертая на невестиной половине во время свадеб. Так что же, могла бы я научить ее другому виду танцев? Пожалуйста!
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
