Глава 60
Мы держались за руки, скользя на мокрой гальке на крутом берегу. Перед нами раскинулось море, пенистые волны набегали на берег и вновь отступали. Мы сбросили обувь и носки и встали у кромки воды. Мокрая галька холодила нам ноги, и мы ждали, когда подойдет очередная волна. Мы соревновались, кто выстоит дольше.
Поднялась новая волна, но мы стояли, не собираясь отступать. Мы дрожали от холода, прижавшись друг к другу, и хихикали от радостного предчувствия игры. И вот — волна несется на нас, мы вскидываемся от восторга, а вода заливает наши ноги, и я с визгом бегу к берегу. Кто проиграл — цыпленок! Лео стоял в воде, а она все прибывала, пока его ноги до колен не оказались в сероватой пене. Малыш гримасничал — ему было холодно. Он кричал от восторга и не двигался с места.
Лео оглянулся, чтобы посмотреть, куда я подевалась, ведь я должна была оставаться рядом с ним.
Я смеялась над ним, а он смеялся надо мной, и его детский смех пенился, точно вода в море.
Нам нравилось играть в «цыпленка». Это была наша любимая игра. И я всегда проигрывала. Лео оставался на месте. Самый храбрый мальчуган в мире.
Кто-то смотрит на меня. Я знаю, что все они смотрят, думают, как я, как я справляюсь, не впаду ли в истерику, позволю ли им утешить меня. Но этот взгляд — иной. В нем нет тревоги, только любопытство. Тот, кто смотрит на меня, пытается понять, о чем я думаю. Что я чувствую. Пытается проникнуть в скрытые закоулки моего сознания.
Я медленно открываю глаза и вижу, что это она смотрит на меня. Стефани. Наши взгляды встречаются, как тогда в метро, когда я решила уехать из Лондона.
Она выглядит подобающе ситуации: простое прямое платье, медвяного цвета волосы собраны в хвост, черные туфли без каблуков, жемчуг на шее.
Я не говорила Мэлу, чтобы он не приводил ее сюда, потому что мне и в голову не могло прийти, что она захочет показаться здесь. Что ей хватит мужества сделать это.
Стефани вздрагивает, сейчас она похожа на лань, застывшую в свете фар. Она испугана тем, что я застукала, как она смотрит на меня.
Краска заливает ее щеки, но она не отворачивается. Стефани знает, что я знаю. Она пыталась определить, сможет ли понять меня. Сможет ли подойти и поговорить со мной. Она пыталась определить, отвернусь ли я от нее. Накричу ли на нее. Скажу ли ей, чтобы она оставила меня в покое. Или вежливо выслушаю ее пустые слова.
Она не понимает, что совершенно неважно, заговорит она со мной или нет. Это не имеет никакого значения.
Каждый день я просыпаюсь в его кровати. Я засыпаю в его комнате, прижавшись к его любимому одеялу. Когда-то это одеяло лежало на моей кровати, но потом Лео забрал его себе. Но я не укрываюсь одеялом, мне слишком жарко.
Я должна оставаться в этой комнате, пока тут еще чувствуется его запах. Я хочу уловить каждую молекулу его запаха, пока он не развеялся.
Мы с Кейтом почти не разговариваем. Когда мы дома вместе, мы ходим вокруг друг друга на цыпочках, готовим друг другу кофе, не спрашивая, нужно ли это, потому что тогда пришлось бы заговорить. Кейт вышел на работу через два дня и приходит домой поздно. Он намеренно сидит там допоздна, чтобы, когда он вернется, я уже лежала в комнате Лео, свернувшись калачиком и притворяясь, что могу спать.
Хотя я знаю, что вновь увижу своего малыша, когда умру, что я вновь увижу сына в своих снах, я не могу спать. Не могу уснуть, не могу отправиться на поиски Лео в пространстве сновидений. Я проваливаюсь в дремоту на полчаса, не больше, а потом просыпаюсь и лежу без сна до зари.
Закрывая глаза, я вспоминаю, как Лео спрашивал меня, почему у него не настолько большая кровать, как у нас с папой.
«Мне тоже нужен простор, — говорил он. — То, что я меньше вас, еще не значит, что мне не нужен простор».
Когда я просыпаюсь, то слышу, что Кейт в гостиной. Он играет на приставке, проходит одну игру за другой. Не знаю, получает ли он от этого удовольствие, но он играет до поздней ночи и только потом поднимается на второй этаж. Каждую ночь он останавливается у белой двери с изображением огромного льва («Всех львов зовут Лео»), Я все время надеюсь, что Кейт войдет сюда, разделит со мной свое горе, преодолеет пропасть между нами, но этого не случается.
Через пару секунд он идет дальше, в нашу спальню.
Утром я тихонько пробираюсь мимо нашей спальни, одеваюсь и ухожу в кафе, пока Кейт не проснулся. Я готовлю пирожки, пирожные, пироги и блинчики, как обычно. Когда я выпекаю сладости, мое сознание будто отключается. И я могу не думать. Я варю кофе, завариваю чай и смешиваю коктейли, а Эми относит все это клиентам.
Я больше не работаю с клиентами напрямую. Они разговаривали со мной. Спрашивали, как я. Спрашивали, где мой сын (те, кто давно уже не появлялся здесь). Пытались утешить меня. А ведь они ничего не могут поделать.
Обычно я сижу в глубине кафе, за тем самым столиком, где мы раньше сидели с Лео, когда он был совсем еще крохой, — в те времена, когда я еще не купила это кафе.
Я сижу и смотрю в окно.
Я сижу и пытаюсь привести мысли в порядок.
Я сижу и пытаюсь заглушить свою боль.
Я сижу.
Я возвращаюсь к себе домой, в дом, наполненный чувством утраты, и готовлю ужин, к которому ни я, ни Кейт не прикоснемся.
Я сижу в кухне одна, ковыряю в тарелке.
Я сижу в кухне часами, но они кажутся мне секундами. Потом я выбрасываю еду в мусорное ведро и мою тарелку.
Я сижу в гостиной и смотрю телевизор. Вернее, смотрю на телевизор, сквозь телевизор. Я бездумно переключаю каналы, нажимая кнопку на пульте, пока не нахожу передачу, которая не отдается болью в моем сознании.
Каждый день, каждый день я думаю, как мир мог не измениться. В мире что-то происходит, по телевизору идут программы новостей, выходят газеты. Люди в мире ходят, общаются, допускают ошибки, создают новые воспоминания. И каждый день это удивляет меня.
