Франсуаз резко развернулась, и в ее ладонь легла рукоять меча.
– Вот они, – прошептала она.
Четверо пастухов, что стерегли стадо яйценосных ящериц, повернулись в нашу сторону.
Толстые животные, которых им полагалось охранять, по-прежнему жевали траву да изредка поднимали голову, желая убедиться, что мир по-прежнему вращается вокруг той же оси, как и в тот момент, когда они отвлеклись от его созерцания.
Однако их пастыри более не походили на мирных скотоводов, наслаждающихся спокойным небом и ароматами степи. Ни один из них не был ни минотавром, ни дворфом, все они имели человеческий облик.
Теперь становилось понятно, что были они не просто батраками, зарабатывающими на кусок черного хлеба на ферме какого-нибудь зажиточного минотавра.
Они были потомками хоттов и охраняли камень.
Ослики, мирные светло-серые создания, также претерпели значительную перемену.
Их морды вытянулись и заострились, толстые складчатые губы оттопырились, открыв ряд зубов – не ровных и плоских, предназначенных для того, чтобы пережевывать листья, а острых и загнутых внутрь клыков.
Длинные уши осликов оттянулись назад и больше не трепались, отмахиваясь от мух, а были прижаты к голове, говоря о злобе и кровожадности их обладателей.
Глаза верховых существ сверкали, и было в них теперь бешенство дикого зверя, готового убивать и разрывать на части.
– Эрифманские лошади, – пробормотал я. – Хотты вывели их, чтобы бороться с демонами.
– Всегда хотела пони, – бросила Франсуаз.
– Даже сейчас? – спросил я.
– Теперь у меня есть ты.
Сакральные символы, выкованные из хромовой платины, светились на телах хранителей камня.
Ранее они были спрятаны под рубахами, и по простой веревочке на шее пастуха никто не мог догадаться, что носит он не примитивный оберег крестьянина и не знак одной из распространенных религий.
Теперь кресты коуди не скрываясь исторгали лучи астрального света.
Четыре лепестка разворачивались вокруг треугольника, который служил символу центром и связующим звеном. Каждый из отростков изгибался, готовый покатиться вперед, как солнце катится каждый день по голубому небосклону.
Лица пастухов были искажены ненавистью. Это была первобытная, дикарская ненависть, которую туземец испытывает к жителям соседней деревни – не потому, что они причинили ему зло, а по той простой причине, что они чужие. Самые черные чувства кипели в погибших душах этих людей.
Эрифманские лошади, храпя и закусывая кожаные удила, несли своих всадников вперед, и с каждым ударом копыт хранители камня приближались ко мне и Франсуаз.
В руках пастырей были черные двузубцы; острые наконечники их с трех сторон имели накаты, чтобы причинить жертве еще больший вред, когда будут вырваны из ее тела.
Между зубьев плясали две молнии, белая и голубая. Они символизировали собой свет и добро – те силы, которые древние хотты считали наиболее могущественными.
– Бэйби, – пробормотала Франсуаз, высоко поднимая лезвие своего меча. – Предупреждай, когда вытаскиваешь из шляпы таких кроликов.
– Это побочный эффект, – пояснил я. – Я не их имел в виду.
Я не стал вытаскивать пистолет. Каменный исполин, памятник далекой эпохи, возвышавшийся над пожелтевшей травой, не давал использовать вблизи него какое-либо иное оружие, кроме простого дерева и металла.
– Я есмь пастырь добрый, – проговорил я. – Пастырь добрый кладет жизнь свою за овец. Не о них сказано, Френки, а?
Охранители камня приближались к нам. Ожесточение, написанное на их лицах, не оставляло надежды на то, что этих людей удастся убедить не проливать кровь.
Разлапистые кресты, вздрагивавшие на их телах в такт скачке эрифманских лошадей, ощущали присутствие демонессы так же чутко, как и зубастые верховые твари.
Я тоже стал мишенью, на которую четверо пастырей камня собирались выплеснуть кипящее масло своей ненависти. Я не принадлежал к детям мрака, но я вступил в пределы ведического кольца, сопровождаемый могущественной демонессой.
Этого было достаточно, чтобы стать врагом последователей коуди.
Темный шквал набегал на меня, грозя смести и растоптать, трехпалые копыта лошадей, подбитые шипованными подковами, сминали безвольную траву и с корнем вырывали ее из сухой земли.
Всадник держал двузубец в высоко поднятой руке, мускулы под домотканой материей рубахи напрягались, чтобы распрямиться в момент броска.
Я перехватил двузубец в броске, сжав пальцы там, где три тугих обруча приковывали к шесту металлическое навершие. Я продолжил движение, которым пастырь истукана намеревался пронзить меня.
Мой рывок сбросил его с лошади. Всадник с бешеным криком перевалился через голову эрифманского коня, ломая ему хребет. Тот упал на бок, взбрыкивая ногами. Всадник, выброшенный из седла, распластался на земле, не выпуская из рук древко двузубца.
Я выхватил у него оружие и развернулся. Лошадь второго хранителя была уже близко. Я видел белесое облачко пара, вырывавшееся из ее ноздрей. Карие глаза лошади, налитые кровью, были прикованы ко мне, а острые клыки грызли удила.
Я направил тупой конец своего двузубца в грудь всадника. Его оружие пробило воздух в четверти дюйма от моей головы, радужные молнии заплясали вокруг меня. Я выбросил противника из седла, он рухнул на землю, а лошадь поскакала дальше.
Его товарищ, которого я сбил первым, стал подниматься. Не оборачиваясь, я вонзил ему в спину черный двузубец. Две молнии прошли сквозь его тело – белая и дрожащая голубая. Крик, полный религиозного ужаса, вырвался изо рта пастыря и затих над просторами степи.
В том месте, где два острия пробили тело хранителя, закрутилась, убыстряясь с каждым витком, воронка пространства. Пальцы человека скрючились, пытаясь вцепиться в траву и удержаться.
Ускоряющийся водоворот измерений втягивал его в себя, лишая очертаний тело и заставляя голос теряться в расщелинах между мирами. Человек исчез, и только капли его крови, оставшиеся на двузубце, были свидетельствами того, что вздох назад здесь лежал пастырь каменного истукана.
Пасть эрифманского коня отворилась, я почувствовал его смрадное дыхание, и пар, бивший из его ноздрей, коснулся моего лица.
Я ударил монстра по голове сбоку; лошадь остановилась, словно внезапно ощутила натянутые удила. Передние копыта твари переступали на месте, выбивая глухую дробь по твердой земле, затем они подогнулись и лошадь упала, уставившись остекленевшими глаза в траву.
Я подошел к второму всаднику, который все еще лежал на спине.
– Предатель, – прохрипел тот, пытаясь подняться. – Ты предал человеческий род. Эта тварь…
Я наклонился и ударил его кулаком в висок. Струйка крови потекла из его правого глаза. Он был мертв.
