Когда она заговорила, ее голос был ровным и бесцветным. „Пусть поспит, бедный маленький мальчик“. На улице не было дождя, но ее лицо было почему-то мокрым. „Хороший малыш. Теперь он будет послушным“.
Она помыла мне руки, очень тщательно, потом лицо. Бурые пятна оставались на ткани, такие же бурые ручейки, стекая, растворялись в теплой воде. Она думала о том, что скажет мама. Я знала это, но промолчала, ведь меня никто не спрашивал об этом. У нее тряслись руки.
Она вымыла мне рот и поцеловала в губы. Моя сестренка, мое солнышко. Потом помогла мне снять джемпер и джинсы, трусики тоже, она так велела, и бюстгальтер на случай, если на нем остались пятна крови. Мы обменялись одеждой. Одежда всегда была у нас общей, общими были ящики для белья, общим был шифоньер. Все общее.
Она научила меня, что говорить, и рассказала, что будет говорить сама. Раз десять повторила одно и то же. Сказала, что, скорее всего, нам придется расстаться. Ничего не забудь и ничего не перепутай. Протянула руки, чтобы обнять меня. Но я увернулась: мне были противны ее объятия: она была вся в крови. Тогда она просто поцеловала меня. Затем направилась к телефону».
Голос Кейт стих, перешел на шепот, тетрадь повисла в безвольных руках. Она провела ладонью по лицу, вытирая слезы, голос ее вновь обрел силу.
— «Я полностью излечилась. Та история случилась очень давно. Я в здравом уме. Я счастлива. Я живу верой в Бога. Я стала другим человеком.
Ты, думаю, тоже. Моя сестра, часть меня, человек, ближе и родней которого мне не сыскать в целом свете. Я изменилась благодаря тебе.
Ты вернула мне мою жизнь. Ты подарила мне будущее, принеся в жертву свое собственное. Теперь я понимаю, насколько велика цена, заплаченная тобой, слишком велика. Это дар, который я была не вправе принять. Прости меня, если можешь.
Я люблю тебя больше, чем это можно выразить словами. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделала.
Того, что сделала я, мне тоже не забыть. Если бы только было возможно каленым железом выжечь воспоминания из моей головы, сделать нечувствительной память, я бы охотно на это согласилась».
Голос Кейт сбился, задрожал, дневник упал к ее ногам.
— «Вот и нет больше тайны, о которой я молчала столько лет», — закончила она. Самое подходящее время, самое подходящее место.
Майкл был оглушен услышанным. Ничего не видя перед собой, он привлек ее к себе. Они так и сидели, прижавшись друг к другу, пока ночь не сомкнула над ними свои объятия.
Вот оно, объяснение тому, отчего в его сознании никак не совмещались ее взгляды, мысли, внешность и невероятно чудовищная жестокость содеянного.
Он понял наконец, что значит — родиться близнецами. В поступке двенадцатилетней девочки, которая приняла на себя всю тяжесть страшной вины сестры, и кроется суть — одна душа на двоих, одно сердце.
Придя в себя, Майкл заговорил:
— Мы должны восстановить справедливость…
Кейт придвинулась к нему ближе, настолько близко, что он чувствовал в холодных сумерках тепло ее тела, и рукой закрыла ему рот, чтобы сдержать слова, готовые вырваться наружу.
— Нет, — тихо произнесла она. — Ни к чему все это.
— Кейт, — возразил он, — сделай это ради твоей семьи. Я уверен, твоя мать захотела бы, чтобы люди узнали правду.
Ее ресницы дрогнули. Она отвела взгляд своих янтарных с поволокой глаз. Кто, как не мать, зная обо всем, молчаливым согласием одобрила подмену, намеренно не желая противиться лжи.
Бедная девочка! Майкл понял, что если кто и нуждается в прощении, то это он сам, а Кейт с самого начала была невиновна. Спасая самого дорогого человека, она заставила весь мир поверить в непогрешимость сестры.
— Дай слово, что это останется между нами, — сказала Кейт.
Майкл вырвал несколько страниц и бросил их в огонь. Листочки потемнели, потрескались, занялись пламенем. По мере того как разгорался костер, тонкие страницы, падая в него, уже не успевали темнеть — вспыхивали и рассыпались в прах. В руках у Майкла осталась обложка. Он вопросительно посмотрел на Кейт, но она жестом показала, что и обложку надлежит бросить в огонь. Через несколько мгновений тисненные на коже ирисы съежились, картон покоробился, наконец, начали пропадать слова. Те самые слова, что давным-давно вырезал, выжег на коже испуганный подросток. Слова, полные вины и страха. От них теперь не осталось ничего, кроме дыма: «Не смотри. Не читай. Отвернись».
Глава 42
Майкл Фальконе не мог оторвать любящего взгляда от спящей жены. Ей было жарко. Она лежала поверх одеяла. Ее беременность подходила к концу. По обыкновению, она спала, подсунув правую руку под голову, левую подоткнув под подушку. Так покойно, так по-детски, думал Майкл.
Он задвинул штору, чтобы защитить ее сон от полуденного солнца. Около кровати он остановился и тихонько положил руку на округлость живота, сквозь тонкую цветастую материю ощущая его твердость, упругость и наполненность жизнью. Он и представить себе не мог, что ему доведется познать такие простые человеческие радости.
Он склонился над ней не для того, чтобы потревожить ее поцелуем, а лишь вдохнуть запах ее тела, сладковатый запах грудного молока и безмятежности. Запах беременной женщины, не похожий ни на какой другой, запах новой жизни. Гордость переполняла его существо, он чувствовал себя богатым безмерно. Его жена. Его ребенок.
Любовь его достигла той степени, когда сексуальное влечение усиливается сознанием близости любимой женщины и тихого, размеренного семейного счастья, такого невероятного и непостижимого, какое ему даже во сне не снилось. Счастья просыпаться вместе, завтракать, обсуждать, что посадить на садовом участке или какой фильм посмотреть. Она всей душой жаждала такого обыкновенного земного счастья, и она оказалась права. Он не сводил с нее глаз, он не мог налюбоваться ею. Ей достаточно было сделать одно движение, взять с полки тарелку, например, чтобы наполнить его нежностью и желанием. Мимика и жесты способны многое рассказать о человеке.
Она заворочалась и пробормотала что-то во сне, словно откликаясь на его присутствие. Из-под края сорочки Майкл увидел дневник, купленный ею накануне. Она планировала записывать в нем все о рождении и первых месяцах жизни малыша.
Он так и не смог разумно объяснить себе, почему те слова пришли в голову именно сейчас, а не раньше. Слова из другого дневника.
Самым любопытным было, пожалуй, то, что его ум воспроизвел их с поразительной ясностью, хотя в тот ужасный ноябрьский вечер он лишь бегло просматривал страницы. Его зрительная память в точности сохранила эти слова, тесно прижатые друг к другу, написанные на тонкой бумаге неразборчивым почерком, таким непохожим на уверенно-размашистый плавный почерк его жены.
Мы обе вспоминаем эпизоды из детства. С кем из нас они происходили? Мы все переживали вместе. Теперь мы не в состоянии разделить воспоминания.
