Эти мысли Корин додумывал уже на лесной опушке, где расположился со своими припасами. Забавно, что в счастливый день в голову лезла всякая ерунда. С неба моросило, но это его не беспокоило. По сравнению с подземельем в любом месте наверху всегда было тепло и сухо. Он съел почти всю колбасу, батон хлеба, помидоры, выпил бутылку кваса и, хотя такая пища не могла его по-настоящему насытить, испытывал блаженную истому. За шиворот с волос скатывались ласковые струйки, одежда разбухла, как скафандр, и это было приятно. До Анека рукой подать, вдалеке за полем обрисовывались крыши дачного поселка, но, по всей вероятности, лес и луговая трава скрадывали запах Анека: он пока не чувствовал ее присутствия. От нечего делать открыл кейс и с душевным волнением перебрал подарки, приготовленные для суженой: несколько золотых побрякушек с драгоценными камушками, на которые все женщины падки, дорогое нательное французское белье и — венец всему! — плюшевый медвежонок с бирюзовыми глазками. Игрушка объяснит ей многое лучше всяких слов. Он знал это так же твердо, как и то, что сигнал, посланный свыше, вещий. Анек жаждет быть с ним так же сильно, как и он с ней, хотя может не подозревать об этом. Хорошо, что он встретится с ней здесь, а не в зачумленной Москве; может быть, в этом тоже проявился знак высшей воли. Какое-то время им лучше пожить в лесу, где легче привыкнуть друг к другу, обрести друг друга заново. В последние дни он много размышлял о причинах, о тайном смысле побуждения, повлекшего его к подружке детства. И кажется, наконец-то понял. Тот, кто ему покровительствовал и сподобил на беспощадную битву с дефолтом, воплощенным в кириенках, посочувствовал его великому одиночеству и послал для поддержки родственную душу. Другого объяснения не было. Тут не просто сочувствие и жалость, но вполне трезвый расчет, ибо под гнетом душевной немоты Корин иногда погружался в сомнения. Мука одиночества проявлялась в каждой малости, наяву и во сне: в пище, в сладком привкусе крови, в запахах тлена, в неумолчном писке крыс, в помыслах о победе, которая была желанна лишь потому, что сулила избавление от тоски, не соизмеримой ни с чем.
Едва смерклось, как он же стоял возле дачи Башкирцева, заглядывая через калитку. Какое-то смутное чувство, что-то подобное внезапному солнечному затмению, удерживало его от последнего решительного шага. От министерского хорька он знал, что в доме, кроме Анека, находятся еще двое: старый, выживший из ума докторюга и его помощница, но еще не решил, как с ними поступить. Прикончить на глазах у Анека, чтобы резким, шоковым приемом избавить от ненужных иллюзий, либо сначала забрать ее отсюда и вернуться для зачистки чуть позже. У обоих вариантов были свои плюсы и минусы. В первом случае он сразу преодолевал расстояние от сердца к сердцу, но рисковал создать о себе превратное впечатление как о маньяке-убийце. Он ничего толком о ней не знал, кроме того, что Анек ему предназначена, как и он ей. Второй вариант давал больше простора для психологического маневра, но хорошо ли начинать отношения с недоговоренности, с полуправды, которая, как известно, хуже прямой лжи. Он раздумывал над этим, когда дверь в доме отворилась, послав на участок причудливую полосу света, и появилась женщина в плаще с капюшоном с ведром в руке. Но это была не Анек, а скорее всего медсестра, сожительница докторюги. Женщина быстрым шагом пересекла двор и выплеснула ведро в огороженную кирпичным бордюром силосную яму. Корин отодвинул щеколду у калитки и перехватил ее на обратном пути.
— Ой! — оторопела женщина. — Что вам надо? Вы кто такой?
По голосу, по каким-то еще неуловимым признакам Корин понял, что дамочка из бывалых.
— Извините великодушно. — Он галантно приложил руку к сердцу. — Мне нужно повидать гражданку Берестову. Она здесь?
Татьяна Павловна стояла на бетонной дорожке и раскачивала ведро в руке, словно собираясь шмякнуть им неожиданного пришельца. Ответила нарочито громко, с явным намерением, чтобы услышали в доме.
— Допустим, здесь… Вы кто ей будете?
— Я ей буду сюрприз, — усмехнулся Корин. — Позовите ее, пожалуйста.
— А документы у вас есть? — Дурища почти кричала, и Корин инстинктивно оглянулся по сторонам.
Ближайшие участки утопали в кромешном мраке, который был для него комфортнее, чем обескураживающий дневной свет. Но все же продолжать нелепое толковище на улице рискованно, да и сердечное нетерпение достигло предела — Анек там, за полосой электричества, совсем рядом… Он взял Татьяну Павловну за руку и со словами: «У меня все есть, не сомневайся…» — повел в дом. Женщина попыталась вырваться, но куда там! Рука оказалась зажатой будто в железном капкане.
— Какое-то прямо хулиганство… — пробормотала уже едва слышно.
— Ничего, — успокоил Корин. — Бояться не надо.
В доме — покой и уют. Профессор сидел в кресле под лампой и читал вслух из Сергея Соловьева, чей томик вместе с еще несколькими книгами, в основном детективами, обнаружил на книжной полке. Он полагал, что чтение вслух оказывает положительный терапевтический эффект, и проделывал это третий вечер подряд. Аня, лежа на кровати, внимательно слушала. Перед тем как появиться Корину, прозвучал такой пассаж: «…Гарабурда, видя неудачу и видя, что его заискивания произвели перемену в тоне у бояр московских и у пристава, чтоб сделать что-нибудь, предложил съезд великих людей на границах для постановления вечного мира. Бояре, имея постоянно в виду выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия; они говорили Гарабурде: „Михайла! Это дело великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею; на такой совет съезжаться надо будет из дальних мест“. Гарабурда отвечал, что для продолжения перемирия ему наказа нет…»
На Корина мирная сценка произвела странное впечатление: ему показалось, что, переступив порог, он попал в какой-то давний и хорошо знакомый сон. Потянулся взглядом к Анеку и сразу ее узнал, а она его не узнала, приподнялась на локтях и подслеповато щурилась. Со школьной поры она ничуть не изменилась. Тот же чарующий блеск очей, те же нежные переливы щек и скул. Быстротечное время ее не коснулось, и в первую минуту это было главным открытием для Корина. А сколько их еще впереди?
Он отпустил Татьяну Павловну и шагнул на середину комнаты, под свет лампы. Снял очки. С робостью спросил:
— Так что же, не узнаешь, Берестова?
— Эдичек? Корин? — неуверенно произнесла Аня, и могучее сердце оборотня оборвалось в желудок.
Только сейчас, словно в озарении, он осознал, что вся прежняя жизнь, полная страданий, свершений и одинокой борьбы, прожита не напрасно. Уже своим нормальным голосом, в котором пробилась радость победы, подтвердил:
— Кто же еще? Конечно, Корин. Вот я и пришел за тобой, любовь моя!
Наверное, возглас, исторгнутый из глубины души, мог при других обстоятельствах разрушить каменные стены, но Аня — поразительно! — и бровью не повела. Отозвалась как-то чересчур обыденно, будто они не виделись со вчерашнего дня.
— И что все это значит, Корин?
— Как что? Собирайся. Некогда тут засиживаться. Нас ждут великие дела.
