Кроме того, волшебные слова – славянское единство – уже были произнесены. Русинскому населению Галиции, или прикарпатским русским, как их называли в официальных документах, уже было объявлено о причислении их к подданным Российской империи. Укрывавшихся там польских сепаратистов уже гнали по этапу в Сибирь. Типографии Львовского университета высочайшим манифестом было дозволено печатать литературу на украинском языке. Сдать назад означало потерю лица, что для российской дипломатии было равноценным второй крымской катастрофе.
Берлин не отставал в своих притязаниях. Бисмарк и затеял эту войну только ради Шлезвиг-Голштинии, Ганновера, Кургессена и Гессен-Нассау. О судьбе Франкфурта на переговорах уже и не заикались. Свободный прежде город был не только оккупирован прусскими войсками, но и подвергся тотальному разграблению. Когда на горожан наложили контрибуцию в двести миллионов талеров, бургомистр покончил жизнь самоубийством.
Для Саксонии, чьи войска сражались на поле Кениггреца плечом к плечу с австрийцами, Вена просила снисхождения. И в этом ее поддерживали Париж и, молчаливо, Лондон. Британии не нравилось чрезмерное усиление молодой и агрессивной Пруссии. Представитель Наполеона предлагал альтернативу, которая опять никого, кроме Франции, не устраивала – Северогерманский союз и единый, немецкий парламент. Уж чего точно не хотели ни Вильгельм, ни Александр, так это демократизации Пруссии. Бисмарк породил немецкий национализм, и теперь этого зверя нужно было кормить. В том числе и обглоданной до костей, обобранной оккупантами Саксонией.
О каком Северогерманском союзе могла идти речь, если население собственно Пруссии после присоединения северных герцогств более чем втрое превышало число жителей остальных двадцати двух предполагаемых членов?! Один прусский дипломат из свиты Бисмарка на переговорах метко заметил о «совместном проживании собаки со своими блохами».
Компромисс никого не устраивал, одни и те же доводы произносились уже по третьему разу, и причин для продолжения этой бессмысленной болтовни у князя Горчакова не было. Но и просто уехать, хлопнув дверью, русская делегация не могла себе позволить. А тут такой замечательный повод. Глава миссии, его императорское высочество великий князь Владимир обязан был присутствовать в столице на торжествах по случаю рождения племянника. Приличия соблюдены.
Последовавший после закрытия Венского этапа переговоров ожесточенный обмен телеграфными депешами вылился в твердую уверенность, что патовая ситуация не может быть разрешена, пока главы Франции, Пруссии и России не встретятся лично и не примут основополагающих решений. И здесь как нельзя лучше подвернулась Парижская Всемирная выставка, куда были приглашены и Александр Второй, и Вильгельм Первый Прусский. Тем более что Наполеон, французский император, так настойчиво приглашал. Для него сам факт этой исторической встречи в его столице значил не меньше, чем территориальные уступки в северогерманских герцогствах, на которые никак не соглашался Бисмарк.
Кстати сказать, затягивание решения галицийского и северогерманского вопросов оказалось весьма накладным для русской казны делом. И расходы на снабжение экспедиционного корпуса, и многолюдная делегация на переговорах в Вене – были весьма затратными статьями. Так еще и, как жаловался мне в письме великий князь Константин, русский посланник в Вашингтоне, барон Австрийской империи Эдуард фон Штёкль, оскорбленный вторжением русской армии в Галицию, прервал переговоры о продаже Аляски. Эзоп, по его собственным словам, впадал в сущее бешенство, стоило только ему вспомнить об этом никому не нужном клочке промороженной земли и о тех миллионах, которые можно было за кусок льда получить. Об огромных тамошних запасах золота Константин не думал. Я уж не говорю о стратегическом значении для России кусочка американского континента в грядущем противостоянии с США.
В мае самодержец российский прибыл во Францию.
Свежие газеты, первые полосы которых были посвящены описаниям ликующих толп французов и внутреннего убранства по-восточному пышного русского павильона выставки, попали мне в руки уже в Тюмени. Я приплыл туда на первом же после открытия навигации пароходе, с тем чтобы в столице сибирских корабелов пересесть в карету и отправиться в Тобольск, на встречу с тамошним губернатором. Официальной причиной вояжа была необходимость моего присутствия на церемонии открытия Тобольского отделения Фонда. И мы с Александром Ивановичем Деспот-Зеновичем не преминули там побывать.
Но главной целью моего путешествия была конечно же не эта пышная, но, по большому счету, легко обошедшаяся бы и без меня церемония. Дело в том, что тобольский губернатор затеял полицейскую реформу, и, чтобы узнать подробности, увидеть результаты, стоило проделать столь длинный путь.
Штат городской и земской полиций был существенно обновлен. Появился некий прообраз современных мне участковых – земские полицейские исправники, околоточные, которые занимались не только и не столько профилактикой и расследованием правонарушений, как разъяснением сибирякам их прав и обязанностей. Так сказать, ходячие начальные юридические консультации, едрешкин корень. Ну как такому не пожаловаться на корыстолюбивого писаря из губернского присутствия?
Только за зиму 1865/66 года в Тобольске были арестованы и судимы за мздоимство, мошенничество и торговлю рекрутами более сотни чиновников. Еще больше было уволено. Причем все они были занесены в специальную картотеку, и им особым губернаторским циркуляром впредь было запрещено занимать какие-либо должности на государственной или земской службе.
Сам Александр Иванович, подобно моему Родзянко, полумер не терпел и в успехи моего Фонда не верил. Тем не менее не возражал против открытия филиала, что, как я полагал, должно было отчасти смягчить суровую полицейскую диктатуру Деспота-Зеновича. Однако губернатор все-таки решил подстраховаться и велел отобрать у всех волостных и губернских писарей особые подписки «в честном служении их обществу под опасением предания справедливому суду».
Душа рвалась на северо-восток, в Самарово – будущий Ханты-Мансийск, куда должны были прийти зафрахтованные и купленные Сидоровым в Англии пароходы. Но и проигнорировать приглашение из Тобольска я тоже не мог. В конце концов, Самарово – это вотчина Деспот-Зеновича, и разгуливать по его территории, не посетив столицы губернии, – признак плохого тона. Даже если я председатель Главного управления и тайный советник, а он всего лишь губернатор и действительный статский советник.
А потом мне пришлось все бросать и торопиться в Томск. Потому что в Париже шестого июня, около пяти часов пополудни, император Александр в компании с Наполеоном Третьим и великими князьями Владимиром и Александром выехал с ипподрома Лоншан, в котором проходил военный смотр. Во время выезда к открытой карете подбежал человек, позже опознанный как Антон Березовский – беглый поляк, разбойник и сепаратист, – и дважды выпалил в царя. На втором выстреле из-за слишком сильного заряда пистолет Березовского разорвало, и это не позволило злоумышленнику скрыться. Секундой спустя один из офицеров охраны Александра выхватил револьвер и двумя пулями завершил так и не начавшееся следствие по делу о заговоре.
