Кроме Галины. Она в гуще свалки; она бьет, колет, отбивается сумочкой и путеводителем, хватает за что ни попадя. Ее красное платье развевается, ее берет съехал набок. Вокруг начинают собираться люди, и цыганки отступают. Они убегают через площадь и скрываются в парке, мелькая цветастыми юбками и вереща. Галина помогает мне подняться на ноги.
— Вообще-то у нас очень гостеприимный город, — оправдывается она. — Но сейчас такая преступность! Будьте осторожнее, mon cher. И старайтесь избегать таких людей: милиция даже не пытается остановить их. Наверное, они хорошо платят милиционерам. У вас что-нибудь украли? Бумажник, паспорт? Проверьте, пожалуйста.
Я удивленно гляжу на пожилую даму, затем проверяю свои карманы. Бумажник, к счастью, остался при мне, и паспорт тоже.
— Нет, они ничего не взяли. Благодаря вам.
— Ну вот, видите! Я же вам говорила, что тот пятак, который мы дали нищим, принесет нам удачу.
Мне не хочется оспаривать этот вывод.
— Галина, вы неподражаемы. Не пойму, как вы это сделали.
— Вы думали, я слишком стара, чтобы драться? Как видите, нет.
— По-моему, вы совершили подвиг. Я очень вам благодарен.
— Пойдемте, — приглашает она, взяв меня за руку. — По-моему, вам нужно выпить коньяку. Я отведу вас в одно милое местечко на Невском проспекте. Надеюсь, вы слыхали про Невский проспект?
Да, конечно же, я слышал про Невский проспект. Писатель за писателем год за годом готовили меня к встрече с ним. Пушкин поведал о его имперском стиле и о торжественном параде проходящих по нему человеческих жизней. Гоголь познакомил с его ходячими абсурдами: с щеголеватыми чиновниками в хорошо вычищенных вицмундирах, канцеляристами с чудными портфелями, важными персонами, элегантными женщинами с ногами, похожими на окорока, офицерами кавалерии, стражниками и гордыми иностранными гувернерами, прогуливающими перед обедом своих благородных подопечных. А печальный Достоевский показал мне других его обитателей: пьяниц и игроков, шумных развратников и унылых проституток — лишних, подпольных, униженных и оскорбленных.
Мы проходим через площадь, по берегу канала, мимо шумного здания «Аэрофлота». Шум машин и людские голоса обещают многое — но проспект, на который меня приводит Галина, не имеет ничего общего с тем, что я себе воображал. Да, он широкий, он большой — но это не Невский проспект! Он прям как стрела и открывает почти бесконечную перспективу от Невы до самого Московского вокзала. Высокие фасады чередуются с церквями, мостами, театрами; они теснятся вплотную друг к другу и занавешены тонкой пеленой снегопада. По проспекту движется бесконечный поток транспорта; под сетями искрящихся проводов проносятся, шелестя, троллейбусы. Но нет здесь ни элегантности, ни стильности, ни социального парада: мимо проходят лишь редкие пешеходы. Они идут, сутулясь, переговариваясь вполголоса; их лица искажены, бледны, непривлекательны, скованны и испуганны. И пахнет от них сыростью. Магазины и пассажи, которые я себе воображал, куда-то подевались. Вместо них жалкие полупустые витрины, а перед ними очереди дурно одетых людей. В подворотнях стоят безропотные женщины, предлагающие на продажу свое скромное имущество: алюминиевые кастрюли, платья, белых котят. Возле длинного Казанского собора опять множество нищих. У Гостиного Двора сквозь щели в асфальте пробивается трава — а ведь это крупнейший городской универмаг, здесь когда-то собирались и заключали сделки купцы со всего мира!
А если и попадаются кое-где более яркие и более аккуратные фасады, это почти всегда западные магазины: «Benetton», «Gucci» или «Prada». Но они не для простых горожан: снаружи, сжимая автоматы Калашникова, стоят охранники из подразделений некой частной армии. Почти как в былые дни (комментирует Галина): тогда здесь были валютные магазины для номенклатуры, теперь — западные магазины для новых русских; но по большей части это одни и те же люди. Мы стоим и наблюдаем, как работники магазина открывают двери заметным с первого взгляда нуворишам (на богатство прозрачно намекают часы «Rolex», золотая цепь на шее, тренировочный костюм фирмы «Nike»), Подобно аристократам былых времен, они быстро переходят через тротуар и исчезают в своих «мерседесах», медленно ползущих вдоль бордюра. А рядом с магазинами — русские банки: их двери заперты и охраняются еще более твердолобыми стражами в еще более толстых пуленепробиваемых жилетах.
Недалеко от станции метро проходит еще одна демонстрация коммунистического протеста, гневная, но организованная. Орет несколько мегафонов, развевается множество красных флагов, всем прохожим щедро раздаются листовки. Мы спускаемся в подземный переход. Здесь, укрывшись от ветра, толкается и шумит толпа; продается благоухающая жареным луком снедь. Кое-где на бетоне видны пятна крови; мы спотыкаемся о ноги пьяниц и о странно безучастных детей, просящих милостыню. Мы снова выходим на тротуар, а потом снова вниз — и попадаем в совершенно иной подземный мир. Галина открывает какую-то дверку и ведет меня вниз по бесконечным ступеням. Там, внизу, спрятан Париж belle époque[52]— если, конечно, не Вена рубежа столетий или не старый Санкт-Петербург. Здесь мы видим длинную металлическую стойку с постерами «Перно», «Бирра» и водки «Владивар». На стенах турецкие ковры, светильники в стиле ар-нуво, огромное количество китайских безделушек и картины в манере модернистов или футуристов: Бакста, Климта, Шиле. Здешние официанты носят белые фартуки; здесь тепло, шумно и денежно. Здесь пахнет хорошим вкусом. За столиками сидят улыбчивые молодые люди, излучающие буржуазную самоуверенность. Они одеты на западный манер и совсем не похожи на тех оборванцев, которых мы только что видели на Невском проспекте.
— Garçon, ici![53]— повелительно, как маленькая седовласая императрица, подзывает Галина, когда мы усаживаемся за столик в уголке.
Официант подходит сразу и быстро возвращается с двумя порциями коньяка. Это столик Галины. Здесь ее знают и официант, и многие из посетителей. Теперь мне понятно, где она одевается и где бывает. А она объясняет мне, что в этом кафе, расположенном в самой фешенебельной части проспекта, во время большевистской революции собирались лучшие люди Петрограда (нетрудно понять, кого она имеет в виду), чтобы выпить последний бокал настоящего шампанского. Начинались мрачные времена: все ждали преследований, казней, высылок. Но здесь еще можно было купить дорогие напитки за стремительно обесценивавшиеся деньги и даже познакомиться с девушкой. Сейчас, чтобы посидеть здесь, нужно иметь доллары. При этих словах я расстегиваю бумажник, сохраненный благодаря Галине.
— Нет-нет, уберите это, — хмурится она. — Вам это обойдется в десять раз дороже: я-то могу заплатить рублями. Вы же видите, mon ami — меня здесь знают. И здесь, и где угодно. Ну-ка пейте быстрей! Полегчало, mon ami? Это eau-de-vie.[54]
